Константин Вронский - Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей Страница 27

Они больше не были людьми, стадо взбешенного зверья и – точка. Думать на бегу – непростое занятие. Мозг съеживается до размеров крохотной одной-единственной точки, выкрикивающей телу: «Беги, беги же!»

Мишель от усталости мычал, как старая корова на выпасе. Да и сам Фаддей больше уж совсем ноги передвигать не мог. С правого бока началось колотье, которое становилось все болезненнее и болезненнее. Когда же они остановятся? Он продержится еще минуты две, не больше. А потом упадет. Фаддей силой заставил себя подумать о Полине. Когда он думал о ней, то мог дольше продержаться. Если уж суждено им когда-нибудь еще свидеться, то эта встреча за все наградой станет. И это придало Фаддею сил.

Колонна начала запинаться, словно о стену незримую ткнулась. Вслед за остальными остановился и измученный Фаддей. Жилы пульсировали в горле, словно лопнуть собирались. Булгарина скрутило чуть ли не вдвое. Мишель рукавом смахнул каплю из носа. Молча. Говорить сейчас никто не мог.

Да только не слишком ли рано они обрадовались: ведь не было приказа становиться на привал. Что же там за помеха такая бегу их безумному? И вновь молния взрезала небо.

Ага, кажется, там впереди речонка какая-то, теперь-то он точно слышит. Значит, им через речонку ту перебираться. Если этот сатана Даву еще чего-нибудь не измыслит…

– Ты только глянь на этого мерзавца! – сквозь зубы с ненавистью процедил Мишель. – И как только такие из чрева женского на свет выходят…

Фаддей прищурился – уж больно ослепляет пронзительный свет молний – и увидел маршала, гарцевавшего на другом берегу на красивом жеребце с явственным удовольствием оттого, что их батальону страдать приходится.

Ему они за все «благодарствую» сказать должны. Значит, маршал и впрямь им мстить удумал.

Ну, вот и до речонки добрались, пришлось ружья на плечи вскидывать. Хоть и мала речонка, а как разверзлись хляби небесные, и то из берегов вышла. И быстрая до чего. Эвон как впереди бегущие с течением борются.

– Надеюсь, наш Цветочек выдержит, – закашлялся Фаддей.

– Не думай ни о чем! Не смей! – отозвался Мишель.

А потом они ухнули в воду. В ту, что показалась нестерпимо ледяной; в ней точно ни о чем уж не подумаешь – ко дну мысли-то, аки каменья, тянут. Фаддею изо всех сил приходилось бороться с течением, что пыталось унести его в безнадежное никуда.

На самой середине речки – вода как раз доходила Булгарину до груди – течение взялось за него со всей силой. В какую-то секунду Фаддей чуть не потерял равновесие. Неужели речонка возьмет его себе? Ну, уж нет! Булгарин рванулся вперед.

А маршал Даву всего в нескольких метрах от него гарцевал на коне по бережку с дьявольской ухмылкой на губах и, казалось, только того и ждал, чтоб Фаддея уволокло водой на тот свет. Представив, как впечатывает морду Даву в здоровенную каменную стену, Фаддей пытался выбраться на берег. От напрасных усилий его уже начинало мутить. Мари! Зовешь, что ли?

– Давай же ты! – прокричал Мишель.

Да-да, камерад, дружище, он постарается, он не сдастся!

Мишель ухватил его за руку и потянул. Через несколько шагов Фаддей почувствовал себя куда увереннее. Шатаясь, они выкарабкались на берег.

– Бегом марш, мои герои! – раздался рык Даву.

«Чтоб ты сдох», – подумал Булгарин.

Но никто и с места не сдвинулся, хотя приказ маршала уже передавался по рядам. Ни у одного из них сил более не оставалось.

Еще находясь в воде, Фаддей заметил, что Дижу выбрался на берег. Слава богу!

А как же Цветочек? Этот-то выкарабкался ли? Дождь лил с небес, не переставая. Он хлестал в лицо так, что сбивалось дыхание, что окружающие казались выходцами из мира теней.

И тут раздался жуткий крик, крик, который перекрыл завывания ветра и шум дождя.

Дорогу батальону преградило артиллерийское орудие. Да огромное до чего! Да еще и ушло двумя колесами сразу в дорожное месиво. Человек двенадцать французишек пытались вытянуть пушку из грязи на канатах, другие изо всех сил толкали ее сзади. Но орудие ни на пядь так и не сдвинулось с места.

Канониры скрипели зубами, ругаясь что есть мочи и крича на тех, что тянули канаты. Да разве ж это делу-то поможет?

Эко зрелище! Непогодь безумная, грязища непролазная, издевательства непосильные, эти замученные, лишенные уже и толики надежды лица, в которые дождь изо всех сил плюется. Изорванные ветром крики, тьма непроглядная, бессмысленность человеческих стараний. Фаддей внезапно вспомнил о картинке, которую обнаружил еще мальчишкой в одной из книг, картинке, что долго тогда преследовала его во снах: души потерянные, грешные, корчащиеся в аду, страдающие в лапах мелких бесенят с ухмыляющимися мордами. Вот и эти канониры таковы: крутятся вокруг пушки, а та и на палец с места не сдвинется, эдакий символ вечных страданий, что так на картину и просится. Пушкари те словно прикованы цепурами железными к пушке своей, неразрывно и навсегда. Сие груз их тяжкий, от которого не избавиться пушкарям никогда. Унтер-офицер, надсадно орущий на них без перерыва, казался Фаддею тем самым унтер-бесом. Рассекает плетью воздух, словно люди его и не люди вовсе, а клячи, орды загнанные.

Колонна начала молча огибать пушку, безостановочно маршируя вперед.

Эх, если б взяться ему когда-нибудь за кисть да нарисовать их поход в полотне огромном, он бы обязательно в центр триптиха своего сию сцену поставил. Уж больно душевно являет она цену истинного товарищества и единства в Великой Армии: безжалостное противоборство с себе подобными, чистейшей воды эгоизм. Канониры-французы были слишком горды, чтобы просить их, пехоту, о помощи. А их батальон никогда бы добровольно ручонки пачкать не вздумал. Вот и маршировали мимо в гробовом молчании. Не удостаивая артиллерию и взглядом. Даже слова в поддержку не сказав.

Да нет, не картина все это, не часть триптиха надуманного, пекло сие адово. Молчат людишки, не помогая друг другу ничем, страдают и еще много страдать будут. Каждый лишь о собственной выгоде думает, о собственном брюхе и о собственной чести. И, в конце концов, не будет им пути.

Фаддея передернуло до дрожи, да не только потому, что ему дождь ледяной за шиворот затекал. Что он делает, с кем идет плечом к плечу? Ведь он им чужой, а они – ему. Враги они ему, а он с врагами супротив своих же выступает.

Дружбу тут водили лишь до тех пор, пока в одной лодчонке утлой сидели. Пили вместе, смеялись, терпя вместе много дурного. Все это соединяло их. Но что будет, если кто-то из них в дерьме увязнет, как та пушка? Кто бы дальше пошел, а кто помочь остановился? Ну, в Мишеле он еще уверен, даже в Цветочке, коли тот совсем из сил не выбился. А вот с Дижу никогда не знаешь, поможет ли, хотя именно ему он верил больше всего. Но как быть с остальным батальоном? Да уж точно мимо бы молча прошли, в этом Фаддей был уверен.