Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча - Сесил Скотт Форестер Страница 28

– Клянусь Богом, снова попали! – крикнул Хорнблауэр. Слова вылетели из него, как пробка из пугача. Он поймал себя на том, что подпрыгивает на палубе, словно школьник. Упала фок-мачта. Он силился вообразить, какие разрушения производят бомбы, падая на деревянные палубы. Теперь над дюнами показался и дым, больше, чем от взрыва бомб, да и чернее. Вероятно, «Бланшфлер» горит. Грот- и бизань-мачта вновь сошлись в одну линию – капер развернулся поперек фарватера. Возможно, он неуправляем: бомба попала в верповочный канат или потопила буксирные шлюпки.

Снова выстрелил «Мотылек»; два приспущенных красных вымпела сообщили, что бомбы упали с недолетом, но близко, – видимо, «Бланшфлер» далеко сместился внутри фарватера. Маунд заметил это и немного прибавил пороха. Дым валил клубами, «Бланшфлер» совершенно точно горел, а судя по тому, что он не двигался (стеньги оставались ровно над той же дюной), еще и сел на мель. Маунд выстрелил снова. Они подождали. Бизань-мачта начала очень медленно заваливаться назад, исчезла и грот-мачта. Дым стал таким густым, что, кроме него, ничего видно не было. Маунд вопросительно глянул на коммодора.

– Лучше продолжать обстрел, – хрипло проговорил Хорнблауэр.

Даже если команда поджаривается живьем, его долг – полностью уничтожить «Бланшфлер». Мортиры взревели снова, бомбы начали крутой подъем, продолжавшийся целых десять секунд, прежде чем траектория пошла вниз. «Моллюск» просигналил: «Близко и перелет». Выстрелил «Мотылек». «Моллюск» отметил попадание. Хорнблауэр мысленным взором видел, как бомбы сыплются с неба на французов, которые средь пламени пытаются спасти корабль – обгорелый, лишенный мачт, на мели. Эти образы возникли в одно мгновение, потому что, как только «Моллюск» поднял два черных шара, Маунд наклонился зажечь фитили; они еще не загорелись, когда его остановил мощный раскат взрыва. Хорнблауэр торопливо поднес к глазу подзорную трубу: над дюнами встал исполинский столб дыма, и в этом дыму вроде бы различались летящие точки – тела или обломки корабля. Огонь добрался до порохового погреба, или туда угодила одна из последних бомб с «Мотылька».

– Сигнальте «Моллюску», мистер Маунд, – сказал Хорнблауэр. – «Что противник?»

Они подождали ответа.

– «Противник… полностью… уничтожен», сэр, – прочел подштурман, и команда нестройно закричала «ура».

– Очень хорошо, мистер Маунд. Думаю, мы можем отойти с мелей, пока еще светло. Поднимите сигнал к отходу с позывными «Моллюска» и «Мотылька».

Бледное северное солнце обманчиво. Оно светит, но не дает тепла. Хорнблауэра пробила дрожь. Он сказал себе, что несколько часов простоял на палубе «Гарви» почти неподвижно. Надо было надеть бушлат. Однако дрожь объяснялась другим, и он это знал. Интерес и волнение ушли, оставив по себе тягостную пустоту. Кровавое и безжалостное дело – уничтожить корабль, который не может ответить выстрелом на выстрел. В рапорте оно будет выглядеть впечатляюще, собратья-офицеры станут обсуждать между собой новый успех Хорнблауэра. И только он будет знать про мучительно-тоскливый стыд, накативший, когда все закончилось.

Буш с обычным своим суетливым вниманием к хорошим манерам утер рот салфеткой.

– Что, по-вашему, скажут шведы, сэр? – С его стороны вопрос был очень рискованным. Вся ответственность целиком лежит на коммодоре, а Буш по опыту знал, как того может разозлить напоминание, что и он, Буш, тоже об этом думает.

– Они могут говорить что угодно, – ответил Хорнблауэр, – но никакие их слова не восстановят «Бланшфлер» из обломков.

Это был на удивление сердечный ответ в сравнении с тем, что Хорнблауэр мог бы сказать. Буш очередной раз задумался, чем объясняется такая перемена – успехом, повышением в чине или женитьбой на леди Барбаре. Что примечательно, Хорнблауэр про себя обдумывал тот же вопрос и пришел к выводу, что все дело в возрасте. Несколько мгновений он предавался всегдашнему безжалостному, почти нестерпимому самоанализу. Ему удалось смириться с тем, что волосы редеют и поседели на висках, – в первый раз зрелище розовой кожи в зеркале вызвало у него омерзение, теперь он хотя бы привык. Потом он оглядел двойной ряд молодых лиц за столом, и у него потеплело на сердце. Без сомнения, это новое для него отеческое чувство. Внезапно Хорнблауэр понял, что ему вообще симпатичны люди – не важно, молодые или старые, – и его – хотя бы на время, напомнил осторожный внутренний голос, – отпустило желание запереться и терзать себя в одиночестве.

Он поднял стакан:

– Предлагаю выпить, господа, за трех офицеров, чьи выдающиеся профессиональные качества и ревностное внимание к долгу позволили уничтожить опасного противника.

Буш, Монтгомери и два мичмана тоже подняли стаканы и с жаром выпили. Маунд, Дункан и Фримен с британской стеснительностью потупили глаза. Маунд, застигнутый врасплох, покраснел, как девушка, и смущенно заерзал.

– Вы не ответите, мистер Маунд? – спросил Монтгомери. – Вы старший.

– Это все коммодор, – пробормотал Маунд, по-прежнему глядя в скатерть. – Это все он. Не мы.

– Верно, – подхватил Фримен, встряхивая цыганскими кудрями.

Пора сменить тему, подумал Хорнблауэр, чувствуя, что после всплеска взаимных поздравлений должна наступить неловкая пауза.

– Песню, мистер Фримен, – сказал он. – Мы все наслышаны, что вы замечательно поете.

Хорнблауэр не стал добавлять, что слышал про певческие таланты Фримена от младшего лорда Адмиралтейства, и умолчал, что сам не видит в пении ничего хорошего. Другие люди испытывают странное желание слушать музыку, почему бы не сделать им приятное.

Когда дело дошло до пения, вся стеснительность Фримена куда-то исчезла. Он просто задрал подбородок, открыл рот и запел: