Виталий Гладкий - Меч Вайу Страница 3

– Я… сын вождя сколотов Марсагета. Мое имя Абарис.

– Ты Абарис, сын Марсагета? Моего побратима? О, превеликие боги, я не верю глазам своим!

Желанней встречи трудно представить! Радости моей нет предела. Позволь обнять тебя, наследник славного рода…

С этими словами Радамасевс соскочил с коня и сжал в объятьях юношу, совсем растерявшегося от столь неожиданного поворота событий. Спешились и воины-дружинники, в основном сыновья знатных людей племени, окружили Абариса, приветствуя его. Подошел и смущенный дозорный, заарканивший юношу в лесу, и, потупясь, пробормотал слова приветствия. Воины, посмеиваясь, наблюдали эту картину; а Радамасевс, поддавшись общему радостному настроению, весело улыбнулся и сказал:

– Это один из лучших наших следопытов. Прости его, сын вождя: он ведь не знал, кто ты.

Караван остановился. Быков распрягли и угнали в степь, на пастбище. Задымили костры, забурлила вода в больших бронзовых котлах, вкусно запахло вареным мясом. Абарис привел вороного, его так и не смогли разыскать дозорные – и отдал свою добычу в котел вождя племени.

Пока варилась оленина и готовилась похлебка из бобов с луком, приправленная ароматными травами и кореньями, Радамасевс, его военачальники и Абарис беседовали в тени молодого березняка, где слуги расстелили разноцветные войлочные ковры…

Лик был обижен. Еще бы: столько стрел и дротиков принес отцу, а вместо благодарности получил подзатыльник и обещание матери как следует выпороть его, если когда-нибудь повторится подобное.

А дело было так: после боя племени с сарматами, когда караван остановился на привал в глухом урочище, Лик со своим другом, обманув бдительных дозорных и пастухов, увели из табуна двух лошадей, взнуздали их веревками, и ускакали в степь. Почти полночи они рыскали по равнине, пока не наткнулись на поле битвы, усеянное обломками стрел и копий, трупами лошадей, пробитыми щитами, изодранными в клочья кафтанами и плащами. Убитых воинов сколоты похоронили, не видно было и мертвых сармат: видимо те, потерпев поражение, все-таки вернулись и забрали товарищей. На большее никто не отважился – сколоты старались замести следы, уйти подальше, а сарматы боялись засады; поэтому из оружия взяли только высоко ценимые акинаки, боевые топорики и доспехи. Стрел же и копий осталось великое множество, и Лик с другом насобирали этого добра столько, сколько могли увезти. Довольные этим маленьким приключением, гордые от сознания пользы своего поступка, они возвратились ранним утром домой – и получили взбучку.

Раздосадованный Лик спрятался среди тюков с овечьей шерстью и вычиненной кожей в самом дальнем конце повозки и попытался уснуть. Но пронзительный скрип огромных колес, крики пастухов, собачий лай, писк и возня младших сестер, затеявших какую-то игру, прогнали сон напрочь.

Тогда Лик достал свою самую большую драгоценность – нож, найденный на поле битвы, и принялся украшать резьбой ореховую палку – будущую рукоять нагайки. Наконечник Лик сплел уже давно из тоненьких сыромятных ремешков, скрепив их в верхней части тремя бронзовыми колечками, которые стащил из сумки старшего брата. Работа спорилась, рукоятка получалась гладенькая, с красивым узором, и постепенно юный сорвиголова увлекся, забыв о постигших его неприятностях.

Неожиданно колеса перестали скрипеть, повозка остановилась. Мать выглянула наружу разузнать, в чем дело, и, перекинувшись несколькими словами с соседкой, соскочила на землю. За нею, шумно галдя, посыпались и младшие сестры Лика. Стряхнув стружки с колен, он тщательно запрятал нож и тоже последовал за девочками. Повозка их семьи была почти в конце каравана, поэтому Лик не мог рассмотреть, что творится впереди. Но по тому, как стали распрягать быков и доставать из повозок котлы, он понял, что наступило время привала.

Старшие братья угнали быков в степь, мать, покрикивая на детвору, вынимала из дорожных сумок котелки, ложки, мешочки с бобами и приправами, связки луковиц.

Лик медленно побрел вдоль каравана с тайной надеждой, что сверстники выразят ему свое восхищение за дерзкую вылазку. Но, увы, все были заняты приготовлениями к обеду: кто таскал хворост , кто готовил место для костра; некоторые бегали взапуски или играли в прятки.

Лик долго слонялся возле костров, заглядывая в чужие котлы и дразня собак, пока не почувствовал, как от аппетитных запахов засосало под ложечкой. Когда он возвратился к своей повозке, семья уже отобедала. Получив подзатыльник от матери за опоздание, Лик принялся вычерпывать деревянной ложкой остатки похлебки из небольшого, видавшего виды котелка, заедая хрустящей на зубах ячменной лепешкой.

– На, возьми… опасливо поглядывая по сторонам, прошептала одна из сестер и, ткнув Лику баранью кость с остатками мяса, нырнула под повозку, опасаясь гнева матери: мясо предназначалось только для воинов – старших братьев и отца.

Вскоре караван двинулся дальше. Солнце переползло полуденную черту, жара стала нестерпимой. Из-за дальних лесов надвигалась большая сизая туча, которую время от времени кромсали молнии. Иссушенная зноем земля с нетерпением ожидала дождя.

ГЛАВА 3

Марсагет проснулся поздно. Горячий, влажный от испарений воздух волнами вливался в спальню вождя племени, увешанную пестрыми коврами, и, обволакивая тело, выжимал из него соленые струйки пота. Назойливо жужжали мухи, скреблись жуки-древоточцы в потолочном перекрытии, во дворе рычали и грызлись сторожевые псы. Подниматься не хотелось, тело все еще было во власти сна, только мысли, преодолев одурь, понеслись вскачь, словно стадо диких лошадей- тарпанов. Тяжелые, смутные времена переживает степь. Все живое убегает и прячется в лесных чащобах, только стервятники собираются в огромные стаи и кружат в небе, предвкушая богатую добычу. Опасно стало и в низовьях Борисфена. Год-два назад купеческие караваны то и дело стучались в главные ворота Атейополиса. Купцы хлеб покупали, мед, воск, рыбу вяленую, кожи, меха; привозили вина заморские, оружие, украшения, посуду…

Шумело торжище с раннего утра до ночи, купцы дань вождю платили; завидовали соседи богатству Марсагета. А теперь… До чего дошло: чернь, простые сколоты, бегут из Атейополиса! Лучшие мастера уходят, спасая жизнь и добро: кто к Понту Евксинскому, кто в Таврику[10], а кто – куда глаза глядят.

Вчера, поздним вечером, прискакали дружинники, которых он отправил несколько дней назад на разведку. Плохие вести привезли, ох, плохие… Сарматы рыскают уже не только в устье Танаиса[11], у берегов Меотиды, но перешли Сиргис[12], добрались до Борисфена.