Николай Дмитриев - Майор из Варшавы Страница 3

— До яких? — Меланюк нутром почуял опасность вопроса.

— А до тех, что друг другу «пиф-паф» делают?

— А до тих, я перепрошую, я видношення не маю…

От плохо скрытого внутреннего волнения на лице Меланюка выкатились желваки.

— При чем тут отношение! — неожиданно рассердился Длугий. — Меня интересует, чья работа? У вас об этом что говорят?

— Я перепрошую… — на всякий случай Петро еще потянул время. — Герр гауптман спрашивают про Лемика?

— Наконец-то дошло! — Стул Длугого, качавшийся на ножках, с треском хлопнулся на место. — Ну?..

Петро подавил едва не вырвавшийся вздох облегчения и начал:

— Я на це зважую, що то робота красных симпатыкив…

— Почему?

— Так звисно ж чому… Наши хлопци всих тих бильшовикив, що залишилися, того… — Петро как топором подрубил воздух ладонью. — Мы их, ясное дело, знали, але й воны нас теж. От може, хтось прослидкував та й решил помстытыся…

Петро замолчал и преданно посмотрел на Длугого. Он понимал, что говорит убедительно, и не поверить ему можно только зная больше.

— Так, так, так… — Длугий застучал пальцами по столу. — Таки «маєшь рацію, маєшь»… Ладно. А как до «самостийной», отношение?

Петро помолчал, собираясь с мыслями.

— До самостийной Украины? — Петро преданно посмотрел на Длугого. — Як на мене, то вважаю що спочатку войну треба кинчиты…

— Ну что, скажу — молодец! Я в тебе не ошибся. — Длугий хлопнул ладонью по папке. — Я тебя сюда вызвал, и будешь работать у меня. Ну и про панов-самостийников рассказывать тоже. Понял?

— Так точно, понял… — Петро немного замялся. — Выходить, тепер я тильки вам подчиненный?

— Не только. Управлению ландвирта тоже.

— Я перепрошую… — Петро показал на окно, за которым все еще маршировали «завзяти хлопци». — А мени теж прийдеться пылюку сапогами толочь?

— Ишь, мужик, мужик, а хитрый! — Длугий довольно осклабился. — Не бойся. В гмину[2] поедешь, сам себе хозяин будешь. У меня пока только одна просьба есть… Личная. Вот посмотри…

Длугий нагнулся и, вытащив откуда-то снизу лист бумаги, протянул Петру. Личная просьба означала высшую форму доверия, и Меланюк с готовностью сорвался с места. К вящему удивлению Петра на листе вместо текста оказался довольно подробный рисунок не совсем обычного самолета.

— Да ты не торопись… — Длугий уже оценил рвение Меланюка. — Как поедешь в гмину, осторожно выясни, не падал ли в лес или какое озеро такой самолет.

— А колы приблызно? — осторожно поинтересовался Петро.

— Да давненько… — По лицу Длугого пробежала какая-то тень. — В сентябре 39-го. Точнее, в самой середине.

— В сентябре? — Петро не смог скрыть удивления. — Так його ж, мабуть, ще при Советах знайшлы…

— Советам-то обломки на что? А мне лишь бы место… Понял?

— Звисно що зрозумив! Зроблю все що можна…

Петро энергично кивнул и начал осторожно, со всем тщанием, складывать лист.

Темно-красные фасонные вожжи резко натянулись, и пароконный экипаж, едва перевалив пригорок, остановился. Его плетеный ивовый кузов был явно сработан еще в прошлом веке, облучок заменяло роскошное сиденье, а в задке, битком набитом свежей соломой, плотно угнездился добротный кожаный чемодан.

Да и сам возница, он же, по всей видимости, и хозяин, выглядел весьма своеобразно. Сейчас он, одетый в дорожный пыльник, привстав на сидении, из-под полей своего старомодного «борсалино» напряженно всматривался в опушку леса. Его седая, холеная бородка медленно поворачивалась, отчего стекла пенсне, золотой дужкой оседлавшего породистый нос, хищно посверкивали.

Причин для беспокойства было достаточно. Где-то за лесом слышалась вялая перестрелка, а с самой опушки несло чадным бензиновым дымом. Впрочем, человек в пенсне не испугался, а опустившись на сиденье, встряхнул вожжами и медленно покатил дальше.

Картина, открывшаяся глазу за первым же поворотом, заставила путника удивленно присвистнуть. Война давно откатилась на восток, а здесь кусты опушки были заеложены следами гусениц, от свежих воронок кисло несло тротилом, в кювете, завалившись набок, еще догорал подбитый немецкий танк.

Владелец тарантаса подъехал поближе к зарослям и, вытянув шею, начал прислушиваться. Внезапно ему показалось, что он слышит стон, и человек в пенсне начал вслушиваться еще внимательнее. Потом он примотал вожжи к сиденью, вылез из тарантаса и, прячась за кустами, начал осторожно углубляться в заросли.

Отыскав следы недавнего боя, человек в пенсне сначала замедлил шаг, потом остановился вовсе и прислушался. Картина, в общем-то, была ясной. Судя по всему, какое-то подразделение русских, оставшееся в окружении, пыталось вырваться за дорогу, но перехваченное танковым заслоном, отошло в лес.

Вдруг человек в пенсне резко повернулся. Сбоку, из небольшой водомоины, чуть прикрытой почерневшим от времени хворостом, донесся негромкий, протяжный стон. Человек в пенсне пригнулся и крадучись начал обходить яму. Подойдя ближе, он прятаться перестал.

На мокром, глинистом скате, широко раскинув ноги в стоптанных хромовых сапогах, ничком лежал человек. Зажатый в кулаке наган все еще был направлен к опушке, и на рукаве гимнастерки ярко алела неспоротая комиссарская звезда.

Комиссар дернулся, попробовал ползти, но вместо этого со стоном сполз по скату еще ниже. Секунду человек в пенсне колебался, потом осторожно спустился в водомоину и, перевернув раненого на спину, вытащил из нагрудного кармана документы.

Раскрыв удостоверение личности, человек в пенсне мельком пробежал строчки и замер, рассматривая фотографию. Так продолжалось секунд пятнадцать. Потом, странно передернув плечами, он захлопнул удостоверение и стал напряженно всматриваться в заросшее многодневной щетиной лицо раненого.

Наконец в глазах человека в пенсне мелькнуло что-то похожее на испуг, он выпрямился и тихо, но отчетливо произнес:

— Неисповедимы пути твои, Господи…

Правая рука у него, сложенная как для крестного знамения, поползла вверх, но остановившись на полдороге, нервно затеребила отворот пыльника.

Раненый опять шевельнулся, начал беспомощно ерзать по сырому откосу, и тут человек в пенсне решился. Он обстоятельно запрятал документы подальше, нагнулся и, подхватив комиссара подмышки, вытащил его из водомоины. Выроненный раненым пистолет зацепился тренчиком за хворостину, и, чертыхнувшись, человек в пенсне сунул оружие назад в кобуру. Потом перехватил комиссара поудобнее и прямиком поволок на дорогу.

Подтащив раненого к тарантасу, человек в пенсне сдвинул чемодан в сторону и на освободившееся в задке место положил комиссара. Услыхав запах крови, кони испуганно захрапели и сами сдвинули тарантас с места, так что на свое сиденье человек в пенсне запрыгнул уже на ходу.