Геннадий Андреев - Белый Бурхан Страница 3

— Перед небом нет тайн у смертных! — Жамц нахмурился, глухо спросил: Как твое имя, хубун?

— Пунцаг.

— Я спрашиваю тебя о родовом имени, а не о том, которое ты получил потом!

Теперь в голосе ширетуя звенел металл. Так, наверное, звенит меч стражника, когда тот обнажает его, чтобы убить нечестивца. Пунцаг рухнул ниц, головой к ногам ширетуя, забыв, что так падают только перед живым богом Тибета — далай-ламой.

— Когда я был совсем маленьким, мать называла меня Ит-Кулак.[14]

— Что? — удивился Жамц и громко рассмеялся, забыв, что он — высокий лама и ему следует сдерживаться. — Разве ребенком ты был похож на щенка?

Пунцаг плотнее прижался к полу, ожидая удара ногой.

— Как же ты попал в дацан?

— Меня привел отец. По приказу ламы.

— Ламы? Он был из нашего дацана? Ты знаешь его имя?

— Я не знаю, как его звали.

Жамц, судя по голосу, снова был добродушен и даже ласков: ответ Пунцага чем-то его устроил. Может, тем, что миличаса привел все-таки приказ ламы, а не его собственная воля, оскорбляющая дацан и всех лам, живущих в нем.

— Поднимись с пола. Я не далай-лама!

И снова Пунцаг повиновался, хотя и без прежней охоты: вопросы ширетуя его пугали, и гроза, которой он боялся, еще не ушла за дымный край степи.

— Значит, все сыновья у твоего отца умирали, и он решил обмануть своих духов, отдав сына чужим богам? Твой отец умный человек… Он не говорил тебе, почему твой нечистый род откочевал сюда, в священную землю, и почему вы все поменяли свои дикарские имена? И теперь ты платишь долги рода не людям, а небу? Что ж… Тот лама подсказал твоему отцу правильное решение…

Ширетуй поднялся с ложа, прошелся по ковру, скрадывающему шаги, остановился у окна, забранного узорной решеткой. Долго стоял, вдыхая ночную прохладу, потом вернулся.

— Хорошо, хубун. Ты очистился от лжи. Оставайся моим ховраком. Я сам займусь твоим воспитанием.

— Я буду стараться! — едва не задохнулся от радости Пунцаг. — Я очень буду стараться!

Уходя из покоев ширетуя, Пунцаг вспомнил выражение глаз ламы, Жавьяна и понял, о чем думал тогда его наставник, — оставляя одного хозяина, ховрак получал другого, во много раз худшего.

Все ламы разные, как и люди. Есть ламы-аскеты, не пьющие воды и не принимающие пищи по нескольку дней; ламы-обжоры и ламы-пьяницы, не знающие меры и границ бесстыдства; ламы-деспоты и насильники, которых после очередного перерождения, по священной сансаре,[15] ждет презренная и глупая жизнь тигров и шакалов; ламы-вымогатели, которые и у бронзового бурхана мешок с золотом выпросят; ламы-бессребреники, отдающие все, что у них есть, даже самое необходимое, страждущим; ламы-плуты и обманщики, воры и разбойники, ничем и никак, кроме священнического сана, не отличающиеся от людей степи и глухих дальних дорог, которым они хозяева, хотя и временные… И есть, наконец, ламы-ученые, ламы-колдуны, ламы-врачеватели и целители, ламы-поэты, живописцы и музыканты, ламы-мастера Они — книгочеи, писари и толкователи книг. Многие из них в конце жизненного пути получают благословенье Лхасы и высоких лам, обретая право называться лхрамбой, доромбой или бичэг-мэрэком. Эти ламы особо уважаемые, они всегда живые символы мудрости и высшей учености…

Много всяких лам повидал Пунцаг в дацане!

Вначале ему здесь понравилось: тишина, размеренная и спокойная жизнь, всеобщая почтительность, запрет на ругань и драки. Но скоро он убедился, что все это — показное, и жизнь в ламаистском монастыре мало чем отличается от жизни в любом другом месте. А порой и опаснее. Особенно для новичков и для тех, кто не имеет никаких прав и не пользуется покровительством могущественных лам. Их могут легко запутать, втянув в водоворот неожиданных и таинственных событий, подставить под удар вместо других и даже уничтожить без всякой вины и повода.

Сперва его отослали к печатникам, растирать и накатывать краску на большие деревянные доски с вырезанными на них текстами молитв. На эти доски потом накладывали листы бумаги и шелка и делали оттиски, которые подправлялись тушью и киноварью. Это входило в обязанности тал бичег писарей-печатников. Со стороны их работа казалась веселой и даже не работой, а развлечением, игрой. Потому-то однажды Пунцаг и вызвался им помочь. Но, не зная грамоты, что-то испортил на куске голубого шелка. И хотя виноват был Пунцаг и сам признался в этом, под палки поволокли Даши, который больше не вернулся в печатню. Выгнали и Пунцага, заставив его мести двор дацана и чистить лошадей богатого монаха-ламы Баянбэлэга. И хотя тот был баньди и носил коричневые одежды, но к нему с почтением относились даже гэлуны. Жил Баянбэлэг в отдельном доме, уставленном дорогой мебелью, золотыми и серебряными бурханами, сундуками с тканями и шкафами с книгами. Про него говорили в дацане, что он дал очень большие деньги на покупку «Ганджура»,[16] отпечатанного в Тибете за год до прихода в дацан Пунцага.

Да и кроме Баянбэлэга хватало в дацане богачей, которые имели не только дома и лошадей, но и ховраков-слуг, китайцев-поваров и даже девок для увеселений — певуний и танцовщиц… Богатые монахи-ламы часто покидали дацан, ездили по своим делам с караванами, сами проводили эти караваны в Тибет и Китай, а потом подкупали шайки голаков и тангутов, хозяев степи, которые грабили другие караваны, идущие в Лхасу. Не гнушались они и разбоем среди паломников-накорп, идущих в святые места ламаистского мира…

Дацан — хорошее укрытие для любых людей. И если уж тут спрячут кого, то надежнее его уже никто не спрячет! Так случилось и с Баянбэлэгом, попавшемся на каком-то неблаговидном деле. Он хотел укрыться в дацане от солдат-цириков, но ширетуй Жамц нашел для него другое место. И Баянбэлэг исчез для всех: его имя навсегда было вычеркнуто из святого списка Агинского дацана, его имущество перешло в собственность лам, а Пунцага и остальных ховраков, прислуживавших ему, отослали на другие работы.

Потом больше тридцати лун Пунцаг прислуживал гэцулу[17] Сандану, зурхачину-распорядителю разных праздников — от цаган-сар-хурала[18] до обоной тахилги.[19] Во время церемонии круговращения Майдари[20] лама-наставник оступился и попал под колесницу, везущую тяжелую статую, и колеса переехали его. Пунцаг долго был неутешен: Сандан стал для него не только наставником, но и сумел заменить мальчишке если не отца, то старшего брата. У него он многому научился, с его помощью во многом разобрался в дацане.

После этого он угодил к худшему из лам, который не любил и боялся Сандана, как и вообще всех толковых лам, и появление Пунцага стало для него праздником, который он отметил тем, что избил ховрака, придравшись к пустяку, убежденный, что тот не посмеет дать сдачи и уж тем более не побежит жаловаться ширетую на несправедливость — любой лама свят, и все дела его угодны самому небу!