Эмма Орци - Коварство и честь Страница 3

— Хватит загадок, матушка! — нетерпеливо воскликнул наконец Робеспьер и, приблизившись к старухе, схватил ее за руку и низко наклонился, чтобы понять, что видела она в хрустальном шаре.

— Что ты там узрела? — резко бросил он.

Но она оттолкнула его, вперившись взглядом в шар.

— Красное… — продолжала бормотать она. — Алое… да, алое! И теперь оно принимает форму… алое… заслоняет избранного… форма становится отчетливее… Избранный кажется более тусклым…

И тут она пронзительно взвизгнула:

— Берегись! Берегись! Это алое приняло форму цветка… пять лепестков, я отчетливо вижу… А избранный исчез из вида…

— Проклятие! — воскликнул мужчина. — Что это за абсурд?! Ты дурачишь меня?!

— Никакого абсурда. Ты сам пришел к оракулу, ты, избранник французского народа, и оракул изрек. Берегись алого цветка, ибо он грозит тебе смертью!

Робеспьер попытался рассмеяться, но не смог.

— Кто-то заморочил голову, матушка, — выговорил он, тщетно стараясь говорить спокойно и размеренно, — сказками о таинственном англичанине, известном как Алый Первоцвет.

— Твой смертельный враг, о Посланец высочайшего! — торжественно заверила старая богохульница. — Далеко, в туманной Англии, он поклялся, что твоя смерть придет от его руки. Берегись…

— Это единственная опасность, которая мне угрожает? — спросил Робеспьер с деланно-беззаботным видом.

— Единственная, но величайшая, — стояла на своем старуха. — Не презирай ее лишь потому, что она кажется ничтожной и далекой.

— Я не презираю ее. Но и не собираюсь преувеличивать. Комар — неприятность, но не опасность.

— У комара может быть отравленное жало. Духи сказали свое слово. Прислушайся к их предостережению, о избранник народа. Уничтожь англичанина, пока он не уничтожил тебя!

— Вздор! — парировал Робеспьер, но, несмотря на жару и духоту, вздрогнул, как от холода. — Поскольку ты общаешься с духами, узнай, как мне этого добиться.

Женщина снова подняла шар на уровень груди и долго молча смотрела в него. Потом начала лихорадочно бормотать:

— Я ясно вижу алый цветок… маленький алый цветок… и вижу яркий свет, как ореол. Свет избранника. Он слепит… но алый цветок бросает на него адские тени.

— Спроси их, — повелительно перебил Робеспьер, — спроси своих духов, как мне одолеть врага.

— Я что-то вижу, — монотонно продолжала колдунья, не отводя взгляда от хрустального шара, — белое, розовое, нежное… это женщина.

— Женщина?

— Высокая и прекрасная… чужая в стране… с глазами темными как ночь и волосами черными как вороново крыло… да, это женщина… она стоит между светом и алым цветком. Берет цветок в руку… ласкает, поднимает к губам… ах! — торжествующе вскрикнула колдунья. — Она швыряет его, смятый, кровоточащий, во всепоглощающий свет… и теперь он лежит, поблекший, сломанный, раздавленный, а свет сияет все ярче и ослепительней, и отныне ничто не затмит его незапятнанную славу!

— Но женщина? Кто она? — не выдержал Робеспьер. — Как ее зовут?

— Духи не называют имен, — ответила ясновидящая. — Любая женщина с радостью станет твоей служанкой, о избранник Франции! Духи сказали все, — размеренно объявила она. — Спасение придет к тебе от руки женщины.

— А мой враг? — настаивал он. — Кому из нас двоих грозит теперь смерть, теперь, когда я предупрежден: моему врагу — англичанину или мне?

Старуха продолжала пророчествовать.

Робеспьер жадно вслушивался в каждое слово. Даже внешность его преобразилась. Его теперь испуганное выражение было таким контрастом его обычно холодному, бесстрастному лицу деспота, посылавшего людей на смерть своим обдуманным, расчетливым красноречием, одной властью своего присутствия!

Напрасно было бы искать некий потусторонний мотив, побудивший этого циничного человека просить совета у колдуньи. Но никто в то время не опровергал широко распространенного мнения, что Катрин Тео имела определенные сверхъестественные способности. И хотя философы восемнадцатого века расшатали основы религиозных представлений Средневековья, можно предположить, что в гигантской мясорубке этой кошмарной революции людям ничего не оставалось делать, как обратиться к мистике и непознанному в поисках утешения и прибежища от тяжких бед и несчастий их повседневной жизни.

Катрин Тео была одной из многих, но в это время считалась самой сильной прорицательницей в Париже. Сама она полагала, что наделена даром предсказания, и ее фетишем был Робеспьер. В этом она по крайней мере была искренна. Свято верила, что он новый мессия, избранник Божий.

Она и во всеуслышание провозгласила его таковым, и один из ее самых первых обращенных, бывший картезианский монах по имени Арль, заседавший в Конвенте рядом с великим человеком, нашептывал в его ухо вероломную лесть, постепенно мостившую дорогу в логово колдуньи.

То ли тщеславие, бывшее безграничным и, возможно, не имевшее себе равных, заставило Робеспьера поверить в собственную миссию посланца небес, то ли желание еще усилить свою популярность, подкрепив ее сверхъестественными силами… трудно сказать. Очевидно одно: он всецело предался чарам магии и каббалы. Позволил бесчисленным неофитам льстить и поклоняться себе. Они толпами валили в новый храм волшебства, то ли из мистического пыла, то ли в стремлении добиться своих целей, пресмыкаясь перед самым страшным во Франции человеком.

Катрин Тео все это время оставалась неподвижной, как застывшая статуя, и, казалось, размышляла над последним властным требованием избранного.

— Которому из нас двоих, — жестко спросил он, — сейчас грозит смерть: моему английскому врагу или мне?

В следующий момент она, словно осененная вдохновением, взяла из металлической шкатулки еще одну щепотку порошка. Блестящие черные глаза негра и полупрезрительный взгляд диктатора следили за каждым ее движением. Девушки заунывно запели. Стоило прорицательнице бросить порошок в металлическую чашу, как благоуханный дым взметнулся вверх и внутренняя сторона сосуда наполнилась золотистым сиянием. Дым поднимался спиралью, распространялся по душной комнате, так что воздух сделался невыносимо тяжелым.

Диктатор Франции ощутил странное возбуждение, наполнявшее его с каждым вдохом. Ему показалось, что тело вдруг стало невесомым, словно он в самом деле был избранником Всемогущего и идолом нации. И в этой невесомости он обрел безграничную силу! В ушах оглушительно жужжало, словно где-то пели трубы, грохотали барабаны, бьющие в унисон с его восторженным возбуждением, дающие необыкновенную мощь. Глаза, казалось, обозревали всех французов сразу, в белых одеяниях, с веревками на шеях, склонявшихся перед ним, подобно рабам, до самой земли. Он восседал на облаке, на золотом троне. В руке горел огненный скипетр, а под ногами лежал огромный алый цветок, сломанный и раздавленный. Голос сивиллы достиг его ушей, словно вышел из небесной трубы.