Василий Тишков - Последний остров Страница 32

Но тут подскочил Мишка, выбил из рук Егорки морковку и так посмотрел на своего дружка, что тот часто-часто замигал испуганными глазами и попятился.

— Эх ты, Филин! — презрительно кинул Мишка.

Аленка вся напряглась, словно ее валил упругий ветер, и стала медленно пятиться от машины. Она не видела, как одобрительно улыбнулся молодому леснику шофер-солдат, не видела удивленного вопроса в глазах пленного немца, не видела, как Юлька подобрала морковку, обтерла ее о подол платьица и принялась торопливо грызть. Но видела перед собой другое.

Аленка медленно отступала от машин, а перед ее глазами двоились видения. Выходил из церкви пленный солдат с корзиной свеклы, а из-за его спины летел прямо на нее крестатый самолет, неотвратимый и близкий. Выходил другой немец с кочанами капусты, а за ним вспыхивали беззвучные ватные сполохи на невском льду, и маленький человечек тянул на санках гроб между этих всполохов. Выходил еще зеленый мундир — и рушился дом, бушевало огромное, всепожирающее пламя.

Она потеряла сознание и упала бы, не подхвати ее Мишка на руки. Так и понес ее домой.

Потом металась в кровати, сбрасывала с себя одеяло, невидящими глазами смотрела на Мишку и звала:

— Мамочка! Мамочка, проснись! Ну проснись же…

Дежурили у изголовья девочки то Катерина, то Мишка.

Менялись свет и сумерки в окнах. Не гасла по ночам керосиновая лампа с подпаленным бумажным абажуром на семилинейном стекле. Маленькое пламя то утомлялось и замирало, то вновь вздрагивало и светило ярче, словно повторяло неровное дыхание девочки. Сраженный безжалостной памятью маленький человечек в бреду и слезах сопротивлялся недугу; хоть и молодешенькая совсем, но опаленная бедами душа боролась за продолжение жизни.

На заросшей просеке в дупле старой колодины вылупился из пестрого яйца кукушонок. Его кормили маленькие серые птички с обидным здешним названием дерихвостка. А в зелени березовых рощ пряталась кукушка-бездомница. Куковала — не то горевала о чем-то, не то годы в подарок насчитывала на радость всем больным и страждущим…

Глава 11

Сны и молитвы

День не таил в себе никаких неожиданностей. Они работали сегодня для кухни и были довольны жизнью. Но тут белобрысый и круглолицый мальчишка с оттопыренными ушами, похожий на лесного филина, обратился к Гансу:

— Дяденька, кинь морковку.

За время русского плена общительный Ганс Нетке начал понемногу усваивать язык этой огромной страны. Он понял, что мальчишка просит морковку, и кинул ему покрупнее и поровнее.

Но тут и случилась неожиданная история, удивившая Ганса. Надолго она врежется в его память. Как надолго запомнятся глаза девочки с немым вопросом, упреком и страхом. Глаза, полные взрослого горя. Она почему-то потеряла сознание, и ее унес на руках молодой лесник. Машина с овощами уехала. А в колее, у самых ног Ганса, остался лежать маленький оловянный солдатик. Ганс поднял его…

А ночью Гансу снился сон. Он был снова солдатом. Только не кашеваром, а пулеметчиком. Он стоял у амбразуры и косил из пулемета бесчисленные полчища маленьких оловянных солдатиков. А после боя опять превратился в повара и кормил отменной солдатской кашей с жирной свининой молодого француза-партизана. Потом их поставили к стенке — мальчишку-француза и повара Ганса. В них беззвучно стреляли из сотен оловянных винтовок маленькие оловянные солдатики.

А потом Ганс смотрел один за другим выпуски «Дейче вохеншау» и кинохронику, которую им показывали уже в плену: бои под Москвой, Сталинградская битва, блокада Ленинграда и почему-то мосты.

Мосты… Ганс много видел мостов, много слышал про них историй. Особенно о мостах русского города на Неве.

Сон был до жути реален. Ганс чувствовал даже запах гари от огромных воронок. Ганс охранял самый большой мост через Неву. Вместе с ним был и оловянный солдатик, только величиной не со спичечную коробку, а такой же, как и Нетке. У Ганса тоже была оловянная винтовка с надломленным штыком, оловянный шлем и потертая оловянная шинель.

Рядом с мостом падали бомбы. Их сбрасывали самолеты, похожие на хищных птиц. Одна бомба разорвалась совсем близко. Осколки зацокали по оловянному солдатику, но он продолжал стоять. А Ганс упал, раненный в грудь, и взрывная волна отбросила его на середину реки в жесткий снег. Тяжелая оловянная шинель не давала Гансу подняться.

— Подойди ко мне, — попросил он оловянного солдатика. — Разве ты не видишь, что я ранен и не могу подняться?

— Твоя рана не смертельна, — спокойно ответил оловянный солдатик. — С ней ты можешь справиться и сам. А мне надо охранять мост.

— Какой же ты солдат, если бросаешь другого солдата в беде? У тебя оловянное сердце.

— У тебя тоже оловянное сердце. Оно легко плавится и быстро остывает.

— Это неправда! — закричал Ганс. — У меня человеческое сердце. Оно не остывает, оно помнит…

— Ну что оно помнит?

— Я никогда не был солдатом, настоящим солдатом. А всю войну варил кашу.

— Но те, кто ел твою кашу, были солдаты. И они убивали.

Тут к своему ужасу Ганс заметил, что лицом оловянный солдатик очень похож на его сына, на его Зигфрида. Вздрогнул Ганс, отшвырнул оловянную винтовку и проснулся весь в холодном поту.

Утром он пришел за водой к озеру. Шел мелкий дождь. Тихо шелестели под теплой моросью склоненные к самой земле длинные ветви берез. В прибрежной луже (здесь вечером шоферы мыли машины) поблескивали масляные пятна, рябые от падающих на них мелких капелек дождя и похожие на расплавленное олово.

Катерина еще засветло прибежала с фермы. Дни-то теперь вон какие долгие стали. Пока управлялась по двору, напоила молоком и уложила спать Аленку да в доме прибралась, тут и потемки подкрались. Уже при свете коптилки затеяла стирку, все время прислушиваясь, не скрипнет ли калитка и не кашлянет ли осторожно за дверью Михалко. Он всегда, прежде чем открыть дверь, тихо кашлянет, будто не в дом заходит, а собирается выступать с речью на колхозном собрании. Катерина радовалась этой привычке сына. Ведь и отец его, Иван, когда, бывало, задержится в клубе или выпьет где с мужиками и припозднится, так же вот постоит на крыльце, потопчется виновато и тихо кашлянет в кулак, только уж потом осторожно откроет дверь.

Слабый огонек коптилки вздрагивал, трепетал, неровным светом освещая маленькую кухонку. Стекло с горелкой на лампу Катерина ставила только в особых случаях, да вот еще когда сильно болела Аленка, а так все больше обходилась коптилкой, экономя керосин. Она заканчивала стирку, когда во дворе звякнуло кольцо калитки и послышались тяжелые шаги.