Х.Байрамукова - ВЕЧНЫЕ ВСАДНИКИ Страница 32

Марзий ничего не могла решить, она боялась за сына: уж такой, как он, ни с какими немцами не уживется…

– Отправляйся к нашим в Даусуз и будешь жить там, пока проклятых не выгонят, – приказала было она сыну.

– Не поеду!

– Из-за этого проклятого коня? Так бери и его с собой, а кобылиц раздай людям. А то все равно их разберет немец.

– Нет, мама, я тебя не брошу и коней не раздам, – ответил сын твердо, и мать поняла, что ничто не заставит сына поступить иначе.

Как многие в ауле, Марзий и Солтан стали закапывать в потаенных местах все самое ценное из вещей и утвари, из продуктов. Спрятали и награды отца за годы работы на заводе.

Дом стал пустым, без уюта, без тепла, хотя августовское солнце палило вовсю.

Солтан ушел куда-то, и когда Марзий вышла во двор, в тени жалобно жались «эти». Нет, не Медный казан, а Самыр. Не «проклятый» баран, а ее Малыш. Не ишак, а любимый ослик. Марзий хотелось называть их теперь не «эти» и не шутливо-ругательными кличками. Ей было их жалко. Они во все глаза смотрели на хозяйку, как будто вопрошая: что за переполох в доме, почему стало так невесело во дворе? Мы хоть и бессловесные глупые существа, но чувствуем приближение беды и нам тревожно, – словно так говорили вопрошающие глаза «этих»…

Марзий, растроганная, кинулась с лаской сначала к Малышу, потом к его друзьям, обнимала их, ее слезы капали на шерсть животных.

Дедушка Даулет, Солтан и Шайтан тем временем держали совет: как быть с косяком? Ведь уже ясно, что немец будет здесь вот-вот. И решили: завтра чуть свет надо гнать косяк в Закавказье. Иного выхода нет.

Марзий не протестовала против такого решения. Во-первых, мальчик погонит табун не один, а с дедом, с ним он не пропадет. И потом, хорошо, что Солтан будет подальше от глаз проклятых, которые вот-вот нагрянут. Он сможет где-нибудь переждать, пока немцев прогонят из Аламата.

Она собирала сына в путь всю ночь: набила ковровые переметные сумы чем смогла, положила запас одежды.

Чуть свет, провожая сына, она вышла с ним за ворота. В бледной мгле они узнали торопливо приближающуюся согбенную фигуру человека: дед Даулет! Но почему он притащился сюда, если его дом ближе к заводу, а Солтан обещал за ним зайти?

Дед не промолвил ни слова, вошел в калитку их двора, зовя обоих жестом за собой, и сказал:

– Никуда мы не едем, мой мальчик! Опоздали! Слышишь, тыр-тыры тарахтят? Звери ненавистные уже здесь! По всему Аламату расставлены караулы…

– Что же делать с лошадьми, дедушка? Что теперь будет? – спросил Солтан взволнованно.

– Что будет? – произнес дед Даулет, входя в дом, где еле горела керосиновая лампа. – Видишь сам, мой мальчик, что будет. Из-за фашистов вернулись мы к нищим дедовским временам. Мы привыкли, что электрическая лампочка освещала наши дома, как солнце, а теперь и лампа еле тлеет, а совсем не станет керосина, засветим лучину, если только будем живы. Вот так и вся наша жизнь при них будет еле теплиться…

– Электростанцию-то наши разрушили, а зачем? – спросила мать.

– А затем, чтобы врагам не досталась. Затем, чтобы они во тьме сидели, затем, чтобы они ни один станок не могли завести в заводских мастерских и на фермах! Ну, а что касается коней, Солтан, то я придумал… Только не спеши!

Старик не сказал, что он придумал, но Солтан немного успокоился: значит, дедушка выручит, он все может.

Дед Даулет сидел у них долго, давал разные житейские советы на все случаи и пошел домой, когда первые лучи солнца озарили верхушки гор.

Старик шел по аулу, словно по чужим местам. Такое же, как вчера, удивительно чистое небо, золотое солнце, знакомые пышные сады, знакомые дома. Ничего не изменилось! А родного Аламата не узнать… Главная улица была, против обыкновения, совершенно пуста. Коров в этот день никто не выводил со двора, хозяевами на улице были разъезжающие на грохочущих мотоциклах зеленые люди, как их сразу же про себя окрестил дед. Да, да, зеленые, как змеи, люди. И он вспомнил появляющийся каждую весну у Змеиной горы огромный клубок змей. На том месте, где они клубятся, не увидишь ни единой травинки, там земля мертва от яда.

Лай встревоженных собак не умолкал, споря с шумом мотоциклов; слышались отрывистые, лающие звуки чужой речи.

Солтан выскочил со двора и пошел, таясь, за дедом. Старик шел медленно, слегка хромая и опираясь на полированную, с рисунками, палку. Он расстегнул ворот старенького темно-синего кашемирового бешмета, из нагрудного маленького карманчика вытащил серебряные часы, посмотрел на время. Темной летней войлочной шляпой отер лицо и шею. «Волнуется так, что даже вспотел, – подумал Солтан. – Куда он держит путь и что надумал предпринять с косяком?»

Дед не завернул в свой двор, а продолжал идти по направлению к заводу, где заперты в денниках кони. Солтан в душе ругал Тугана за то, что тот привел свой косяк прямо в руки врагу. Ругал и тут же оправдывал его: мог ли Туган не вернуться в Аламат, если он не хочет жить без своего завода, без своего Солтана?

Когда дед пришел на завод, у загона стояло человек десять фашистов с разинутыми ртами: они любовались Туганом, выпущенным из конюшни. Некоторые из них рассматривали его даже в бинокль. Они не заметили, как сюда подошел дед, а вслед за ним и Солтан.

Дед Даулет, заметив мальчика, нахмурил белые лохматые брови и шепотом приказал ему, чтобы он убирался домой.

Солтан не подчинился. Он хотел сам понять, что говорят немцы о Тугане и что собираются с ним делать.

Один из немцев, длинноносый, словно горец, и конопатый, обернулся к старику и на ломаном русском языке сказал:

– Конь отшень карош, конь есть кукла!

– Ми пастух, дай, ми пасем конь, -сказал Даулет, показывая на себя и Солтана.

Фашисты загалдели по-своему. В это время к ним подбежали двое аламатцев и заискивающе стали заглядывать им в глаза. Один – Солтан сразу узнал его – это Дугу, о котором говорили, что он дезертировал с фронта, а второй – Салимгерий, по прозвищу «Сушеный бараний бок». Этот, конечно, рад немцам, как и Дугу. Он когда-то, как помнят старики, владел несколькими домами в Кисловодске. Наживался, сдавая их внаем. Их у него отобрали.

Сушеный бок старался что-то объяснить немцам, потом забежал за угол конторы и выволок оттуда за руку молодую учительницу, подтолкнул ее к немцам. Та, бледная от гнева и страха, стала перед пришельцами и большими детскими глазами смотрела на них не мигая. Это был единственный человек в ауле, кто говорил на немецком языке. Сама она была родом из древнего аула Хурзук, а вуз кончала в Москве, вспомнил Солтан то, что знал по рассказам старшеклассников.