Густав Эмар - Курумилла Страница 32

После приветствия полковник приступил к делу.

— Граф, — начал он, — генерал Гверреро поручил мне передать вам письмо.

— Я уже слышал об этом, — ответил тот. — Вам, конечно, известно его содержание?

— Без сомнения, сеньор, более того, я кое-что должен передать вам на словах.

— Я готов вас выслушать.

— Я не задержу вас, сеньор, и прежде всего позвольте вручить вам письмо.

— Благодарю, — ответил граф, взял письмо и положил его на стол.

— Генерал дон Себастьян Гверреро, — продолжал полковник, — согласен отдать вам руку своей дочери, но он покорнейше просит поторопиться с совершением брачной церемонии.

— Я не вижу к тому ни малейшего препятствия.

— Кроме того, он желает, чтобы церемония, на которую генерал собирается пригласить всех своих родственников и друзей, непременно была совершена в Магдалене отцом Серафимом.

— На это, полковник, я имею кое-какие возражения.

— Слушаю вас, сеньор.

— Я ничего не имею против совершения церемонии отцом Серафимом, но настаиваю, чтобы этот обряд был совершен не в Магдалене, а у меня в лагере, из которого я не хочу и не могу удаляться.

Полковник нахмурил брови, но граф, не обратив на это никакого внимания, невозмутимо продолжал:

— Генерал может приглашать друзей и родственников, сколько ему будет угодно, но, к несчастью, мы с ним не в таких хороших отношениях, как хотелось бы, и потому нам обоим необходимо остерегаться. Ввиду этого я прошу генерала прислать мне десять заложников из лучших семейств государства. Они найдут у меня приличный и сносный прием, встретят радушное отношение. По окончании венчания и по уходу гостей я их немедленно отпущу. Я должен предупредить вас, полковник, что при малейшем подозрении в измене все заложники сейчас же будут расстреляны.

— О! — вскричал полковник. — Неужели вы не доверяете честному слову генерала Гверреро!

— Мсье, — сухо ответил граф, — к сожалению, я уже испытал на своей шкуре то, что вы называете мексиканской честностью. Оставим это в стороне. Это мои условия, и я не намерен делать ни малейшей уступки и равнодушно отношусь к тому, как примет их генерал.

— Хорошо, сеньор, — сказал полковник, смущенный решительным тоном графа, — я постараюсь в точности передать генералу ваши суровые условия.

Дон Луи поклонился.

— Но я не ручаюсь, что он их примет, — заметил полковник.

— Как угодно!

— Но неужели нельзя подыскать другого средства, чтобы уладить это дело?

— Я такого средства не вижу.

— Ну, а если генерал согласится на ваши условия, хотя это и маловероятно, укажите мне способ поскорее дать вам знать об этом.

— Пришлите ко мне отца Серафима и заложников.

— Когда же вам угодно назначить брачную церемонию?

— Два часа спустя после прибытия заложников.

— Позвольте мне удалиться, сеньор, чтобы передать ваш ответ моему командиру.

— Сделайте одолжение. Полковник вышел.

Граф, уверенный, что его ультиматум будет принят, приказал выстроить хижину, которая должна была служить капеллой, потом написал записку и послал ее с Корнелио к Анжеле.

Записка эта заключала в себе следующее:

Я получил ответ вашего отца, он благоприятен. Вероятно, нас обвенчают завтра. Да хранит Вас Бог!

Граф Пребуа-Крансе.

Отослав записку, граф накинул плащ и вышел осмотреть посты и проверить, все ли часовые на своих местах.

Ночь была теплая и светлая, небо усеяно звездами, воздух наполнен благоуханием цветов, иногда до слуха графа долетали звуки веселой музыки из Магдалены.

Лагерь был безмолвен, авантюристы, утомленные продолжительным переходом, спали в своих шалашах, наскоро устроенных из древесных ветвей, лошади и мулы ели свой корм, часовые с ружьем на плече медленно ходили вдоль рвов.

Удостоверившись, что все в порядке, граф облокотился о насыпь и, устремив взгляд на расстилающуюся перед ним равнину, ничего не слышал и ничего не замечал. Он замечтался. Время от времени, когда перекликались часовые, он машинально приподнимал голову, но потом снова погружался в свои бесконечные мысли. Можно было подумать, что он спит.

В таком состоянии, полулежа на насыпи, пребывал он в продолжении почти двух часов, как вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече.

Этого слабого прикосновения было достаточно, чтобы вернуть графа к окружающей действительности.

Он обернулся и увидал приподнимающуюся над насыпью голову человека.

Это был Курумилла.

— Тс-с! — прошептал вождь, приложив палец к губам. Граф кивнул головой и придвинулся поближе.

— Ну? — спросил он его еле слышно.

— Завтра на вас нападут.

— Ты уверен?

Индеец в ответ лишь улыбнулся.

— Когда?

— Ночью.

— В котором часу?

— За час до восхода луны.

— Кто?

— Бледнолицые.

— О-о!

— Прощайте.

— Ты уходишь?

— Да.

— Увижу я тебя еще?

— Может быть.

— Когда?

— Завтра.

— А Валентин?

— Он придет.

Этот лаконичный разговор утомил Курумиллу, ему редко приходилось так много говорить. Отрицательно помотав головой в знак того, что он больше не хочет продолжать разговора, индеец сполз с насыпи.

Граф смотрел, как он прополз змеей среди кустов, не произведя ни малейшего шороха.

Вся сцена произошла так быстро и так неожиданно, что граф спросил самого себя, уж не галлюцинация ли это?

Но вдруг до него донесся крик совы — это был условный сигнал между ним и Валентином. Он понял: Курумилла извещает его о своей безопасности и в то же время посылает ему последнее предостережение.

— Опять измена, — печально прошептал граф и поник головой.

ГЛАВА XIV. Петушиный бой

Направляясь в Магдалену, граф Пребуа-Крансе имел в виду двоякую цель: во-первых, войти в сношения с богатыми асиендадос и мелкими ранчерос, недовольными мексиканским правительством, и попытаться привлечь их на свою сторону, указав на все выгоды независимости, а затем воспользоваться стратегическим положением Магдалены, чтобы держать генерала Гверреро в постоянном страхе, беспокоя его мнимыми атаками на каждый из трех важнейших городов Соноры.

Как только была объявлена война, генерал выпустил воззвание к населению Мексики, составленное в таких пышных выражениях, что только глупцы могли поддаться его влиянию.

Жители Соноры остались равнодушными к призыву своего правительства, не выразив ни малейшего желания вмешиваться в личное соперничество генерала, которое тот пытался возвести в степень национального вопроса. Жители Соноры отлично помнили, что когда французы высадились в их городе и проходили по его улицам, то поведение авантюристов было безупречно и не вызвало ни одной жалобы.