Легионер. Книга вторая - Вячеслав Александрович Каликинский Страница 32

– Отчего ж похуже? – удивился Ландсберг.

– Да приходила баба моя в пересылку еще по осени, когда засудили меня. Порассказывала, сердешная, всю душу разбередила… Перво-наперво мир наш надела ее лишил – как неспособную, значить, землю обиходить. Порядки такие у нас – землю нарезают по числу взрослых мужиков-работников. А как меня заарестовали – так работника, выходит, и не стало. За семена, что я весной у лавочника в долг до осени брал, как водится у нас, всю живность со двора, почитай, свели – едва коровенку да поросят баба слезами отбила да вымолила. Да… Куды ей теперь? Тока в работницы наниматься. А и не берут ведь ишшо такую. Мною, «каторжанской мордой», всяк ее попречь норовит. Платят так, чтобы только с голоду ноги не протянула, а спину ломает цельный день. Свой огородишко бурьяном зарос – некогда ей заниматься им, а дети малые совсем. Летом ягодами-грибами лесными, как звери дикие, кормились, а сейчас и подумать страшно об том, что едят… Канешно, я сам кругом виноват – да что теперь поделаешь? Головенку свою дурную разбил бы о стену, коли помогло бы… А ты говоришь – каторга страшна! Эх, Барин! Да если семейства моя на глазах будет на каторге этой самой – жилы вытяну, а прокормлю как-нито…

– Все так говорят, – встрял в разговор еще один мужичонка по-соседству. – Я-то был на каторге уже, зна-аю! Приедет к такому вахлаку-первоходку бабенка с дитями – а он ее на «фарт» сей же час пустит.

– Это как так – на «фарт»? – замигал глазами деревенский.

– Оченно даже просто, как всякую бабу на каторге, – пожал плечами новый собеседник. – По рукам, тоись, баба пойдет, за копейку малую.

– Погоди, погоди-ка! – встревожился мужик. – Так что же, востроглазый этот врет, что ли, насчет закону и послабления тем, кто семейству на каторгу выписывает?

– Почему врет? Не врет. Тока говорит не все, однако! – собеседник с опаской поглядел по сторонам – не видать ли близко давешнего глота. – На каторге, первое дело, из артели тюремной выходить нельзя: кормят там. Дрянью, конечно, но кормят, ног не протянешь, коли в карты не пристрастишься. Вот… А приедет к тебе семейства твоя – тебя сейчас из острога под зад коленом, с довольствия сымут. Нет, деньги какие-то дадут на домообзаводство, это верно! И семена там… Лесу дозволят заготовить на избу, тоже верно. Да только как ты энти бревна в одиночку из тайги приволокешь, ежели одно хорошее бревно вдесятером, само малое, ташшить требовается – да и то по зимнему времени, по снегу? Чем помощникам платить будешь? То-то и оно, что кормовые свои все и отдашь… Земли, правда, на Сахалине этом много свободной – дык ведь ее же еще обиходить надобно! Деревья повыкорчевать, распахать. А чем ты пахать-то будешь? Собой али бабой своей? Лошадей рабочих, на моей памяти, никто и никогда никому там не давал. Коровенку – могут дать, ежели смотрителю лапу хорошо «помажешь». И – опять-таки: ежели на корове пахать станешь – молока от нее не жди! Да и глаз с нее не спустишь, потому как оченно много желающих тую коровенку у тебя сожрать. Не звери дикие животину твою сомнут, так беглые варнаки со двора сведут да зарежут. Сам видел – прямо средь бела дня скотину уводили. А выскочишь, вступишься – тебе же башку и проломят. А то и избу ночью сожгут, коли отобьешься…

Слушатели переглянулись, полезли руками в бороды.

– Медведей, кстати будь сказано, на Сахалине этом видимо-невидимо, что сусликов в Расее, – припомнил знаток. – Ягод, грибов, конечно, тоже пропасть – да как в лес-то пойдешь, где одни медведи да лихие люди? Вот я и толкую, что на Сахалине бабу свою на «фарт» проще выпустить. Оно и спокойнее, и выгоднее.

– Как девок непотребных, что ли? – потемнел лицом мужик.

– Ага! – легко согласился собеседник. – Бабов-то этих на Сахалине совсем мало, особенно молодых да на рожу не страшных. Противно, конечно, грешно, прости Господи – да как иначе проживешь? Привыкает народишко, – вздохнул собеседник.

– Но… Но это же подло, гадко, безнравственно! – возмутился, в свою очередь, Ландсберг. – Как можно мать детей своих «на панель» посылать?! Какой скотиной надо быть, чтобы на этакое решиться?

– Эх, мил-человек, Сахалин этот тем и знаменит, что любого человека под свою мерку и обтесывает, и оскотинивает. Жить-то всем охота – скотине тоже, хоть о двух ногах, хоть о четырех, а жить надобно.

– Мерзости говоришь, любезный! – Ландсберг резко отвернулся, заканчивая разговор.

Лег на свою шконку, закинул руки за голову. Разум его, помимо воли, примерял услышанное к себе. Значит, и Марии разрешили бы приехать к нему на каторгу, если другим разрешают? Впрочем, зачем думать о несбыточном?

Вспомнив о Марии, Ландсберг в бессильной ярости скрипнул зубами. К чему, зачем эти воспоминания? Только душу рвать… Да разве поедет за ним Мария? Из Петербурга да на край света… Может, и поехала бы, кабы не убийство… Нет, Мария, конечно, давным-давно вычеркнула из своей жизни гвардейского сапера прапорщика Карла фон Ландсберга. Вычеркнула – да и думать забыла…

Ретроспектива-4

Очередной глухой удар, шипение воды, натужный скрип корабельной обшивки… Господи, да сколько же это будет продолжаться…

– Эй, погоди-ка, малый! – пассажир шхуны «Клеопатра», окликнув юнгу, кое-как выбрался из подвесной койки, доковылял до крохотного откидного стола и заглянул в только что принесенную миску. – Пся крев… Ты опять мне эту гадость принес, негодяй?!

Юнга, тощий, до изумления мальчишка лет тринадцати, широко осклабился щербатым ртом и произнес несколько слов по-гречески. На пассажира он глядел настороженно, и готов был юркнуть за дверь при малейшей опасности. Так и есть: сейчас этот человек опять начнет швыряться обедом! Уловив быстрый взмах руки пассажира, мальчишка проворно выскочил за дверь как раз в тот момент, когда миска с треском ударилась в перегородку.

– Пся крев! Вонючие негодяи! – Войда плюхнулся на ящик, заменявший в тесной каюте практически всю мебель, покрутил головой.

Нет, с него хватит! Он сегодня же, сейчас же пойдет к капитану и скажет ему все, что думает о нем и о его шхуне!

Заканчивался пятый день плавания Войды на шхуне «Клеопатра», найденной им в Константинопольском порту. Шкипер Тако, поначалу отказавшийся брать пассажира до Сингапура, при виде французского золота мгновенно передумал. А за дополнительную плату освободил для Мюллера-Войды каюту своего помощника, велев тому перебраться к матросам.

Первые два дня плавания после выхода «Клеопатры» в море Войда пролежал на подвесной койке пластом: море было неспокойным, а качало