Поль Бертрам - Тень власти Страница 34

Если жизнь не принесла мне ничего лучшего, то что же хорошего в ней? Что за смысл жить изо дня в день, переживая одни и те же надежды и разочарования? И в результате всего этого – ничего. Но если человеку удастся хоть на один час, подобно орлу, подняться над всеми другими людьми, то такой человек, пусть будет с ним потом все, что угодно, проживет свою жизнь недаром. Час, который входит в жизнь триумфом и широко открывает двери, закрытые в другое время; час, который дает нам уверенность, что наша жизнь есть не только обмен материи, но шаг вперед по той тропинке, начало и конец которой теряются в таинственной загадке творения. И вдруг мною овладел сильный порыв, при котором жизнь, как она есть, стала казаться мне несносной. Но как вырвать из рук судьбы этот час? И если это из-за моего нетерпения, не удастся мне, что будет тогда со мной?

Я полагал, что уже перерос такие чувства, но тут я понял, что я не более как жалкий глупец.

– Дитя мое, – говорил мне нередко дядя-инквизитор, – ты слишком впечатлителен. Никогда не добивайся невозможного, и тогда твоя жизнь будет спокойна и удачлива. Иначе это будет ряд неприятностей.

Если он еще жив и по-прежнему судит обо всем только по виду, то он может быть доволен результатами своего учения, он, а не я. Я желал почти невозможного и должен был сказать, что я просто глупец и фантазер.

Я не могу сказать, как далеко я отъехал, погрузившись в эти мысли, как вдруг до слуха моего донеслось нежное пение, походившее как будто на церковное. Сосредоточившись на своих мыслях, я бросил поводья на шею лошади, и она, очевидно, сбилась с проселочной дороги. Я ехал по небольшой тропе, заросшей травой и, по-видимому, протоптанной на лугу овцами. Местность была сначала холмистая, а затем переходила в долину, если можно назвать долиной слегка волнистую почву. И опять я услышал этот тихий и приятный звук, принесенный порывом ветра. Я оглянулся вокруг, но ничего не заметил. Через несколько минут я рассмотрел в самой глубине долины какое-то полузакрытое ветвями деревьев здание, похожее на часовню. Это было старое, серое, изъеденное ветром и непогодой строение, которое едва выделялось из темной массы окружающих его деревьев.

Я подобрал поводья и осторожно поехал вперед. Здесь, впрочем, нечего было опасаться. Ветер дул мне навстречу, и копыта моей лошади едва стучали по гладкому лугу.

По мере того как я приближался, пение становилось все громче и явственнее. Пели один из гимнов Марота, которые так любили еретики. Мне не раз приходилось слышать их раньше во Фландрии. Гимны эти обыкновенно доносились из какого-нибудь полуразрушенного дома. Но в таких случаях я пришпоривал мою лошадь, предоставляя им свободу: иначе я должен был бы сжечь певцов. Теперь, наоборот, я мог поступить, как мне угодно, и никто не посмел бы противоречить мне.

Подъехав к небольшой рощице, я слез с лошади и привязал ее к дереву. Потом я быстро двинулся между деревьями.

Прямо передо мной на расстоянии шагов двадцати или тридцати чернели стены полуразрушенной маленькой церковки. То была очень старая церковь, построенная, вероятно, в десятом или одиннадцатом веке, с узкими дверями и круглыми сводами – стиль того времени. Если я правильно понял полурассыпавшуюся от времени эмблему над входом, она когда-то принадлежала тамплиерам. Ныне она была в полном запустении: стекла в окнах были выбиты, крыша вся в дырах, у колоколов не было языков.

Узкий боковой придел был переполнен народом, можно сказать лучшими и, во всяком случае, более серьезными христианами, чем когда-то были рыцари святого храма. Даже вся паперть была занята народом. Мне удалось подойти довольно близко: все были увлечены словами проповедника, голос которого слабо доносился изнутри.

Никто даже не повернул головы, когда раза два под моими ногами хрустнула ветка. Обыкновенно еретики ставят часовых, которые и предупреждают их о приближающейся опасности. Но здесь они, очевидно, чувствовали себя в полной безопасности, или, может быть, те, кому было поручено стеречь собрание, сами слишком близко подошли к церкви, чтобы не прослушать слов спасения, ради которых они так сильно рисковали. Эти еретики люди серьезные и положительные, и их вера того же доброго старого закала, который двигал горами. Незаметно я подошел к одному из окон и, спрятавшись в росших около него кустах, глядел в разбитое стекло. Проповедник стоял среди толпы, и его голос слабо, но явственно доходил до меня.

– Братья. – говорил он, – не впадайте в отчаяние, ибо для Господа нет ничего невозможного. Хотя мы страдаем и грешим, но не отчаивайтесь. Положитесь на Господа. Милосердие его велико, и он может простить все, если мы не утратим веры в него. Ибо дух прощает всех, кроме неверующих в Него. Это и есть смерть, другой же для нас не будет. Ибо от Бога мы изошли и к Богу вернемся. Может ли кто-нибудь из нас подумать о чем-либо большем, чем Господь Бог? Поэтому будем любить его – это первая и сладчайшая обязанность наша. Вторая же – любить ближнего своего, и она не меньше первой, ибо в ней заключается. Разве все мы не дети Господа? Разве не сказал Он: «Возлюби Господа Бога своего больше всего, а ближнего своего, как самого себя». В этом весь закон.

«Итак, забудьте о себе и осмотритесь и, где нужна рука помощи, подайте ее. Что вы сделаете одному от малых сил, то сделаете Мне, – сказал Господь. Верьте мне: каждый человек имеет свою миссию. Пусть только он заглянет в свое сердце, и он найдет ее там. Если она незначительна и скучна, все равно, исполните ее добровольно. Ибо малое станет великим в глазах Господа. Если ваше дело не дает результатов, не сетуйте. Ибо кто вы, чтобы судить о путях Господних? И если он приводит к огню и мучению, будьте довольны. „Возьми крест свой и иди за Мной“, – сказал Господь. Земные скорби преходящи. Кто думает о дожде и граде, когда пройдет буря? И слаще становится воздух после грозы. Поверьте мне, нет страдания большего, чем потерять Господа.

Воззрите на меня. Хотя я ваш учитель, но я человек, а плоть немощна. Когда Дух внушал мне идти сюда, я услышал, что управлять городом приехал дон Хаим де Хорквера. Он известен своей жестокостью и беспощадностью, и не раз рука его тяжело ложилась на верующих… Мужество мое изменило мне: ибо, как вы сами знаете, пытки и огонь – лютые муки. И триста флоринов назначено за голову того из нас, кто вздумает проповедовать. Целую ночь боролся я с Господом, но, когда наступило утро, я смеялся над своей слабостью. Внимайте! При сером свете утра, когда часы текут медленно, моя воля изнемогла, и я решился остаться и не идти. И ангел Господень медленно отлетел от меня. В страшной пустоте я остался один; один с моим позором. Братья! Не могу описать, какую агонию пережил я в этот час. Но когда наступил день, я радостно пошел на мучения. Ибо могут ли они сравниться с муками отвержения, которые я испытал?