Роберт Сервис - Аргонавты 98-го года Страница 36

― Заблудились, мой юный друг? ― Это был Локасто. У него было лицо Мефистофеля, голос язвил иронией. Я не стану отрицать, что смутился, но все же я постарался найти благородный выход.

― Алло! А я как раз прогуливаюсь.

Его черные глаза пронизывали меня. Черные брови свирепо сошлись, тяжелая челюсть выдвинулась вперед, и человек, угрожающий и страшный, казалось, в одно мгновение вырос надо мной.

― Вы лжете! ― как взрыв газа, вылетели слова. И, как у волка, губы его сморщились, обнажая мощные зубы. ― Вы лжете! ― повторил он. ― Вы следили за мной? Разве я не видел вас от самой гостиницы, разве я не решил заманить вас подальше? Ах, вы дурак, дурак! Кто вы такой, чтобы противопоставлять вашу слабость моей силе, вашу простоту моей хитрости. Вы собираетесь мешать мне, не так ли? Намерены покровительствовать обиженным барышням? Вы круглый дурак, простофиля и пустомеля!

Внезапно, без предупреждения, он ударил меня по лицу ошеломляющим ударом, который заставил меня упасть на колени, как падает теленок под взмахом топора; я был оглушен и, покачиваясь, напрасно пытался подняться на ноги. Я протягивал к нему руки, сжатые в кулаки. Тогда он снова нанес мне жестокий грозный удар. Теперь я был в его власти, и он воспользовался ею. Это был злейший враг. Ярость, казалось, разрывала его. Он бил меня не переставая, свирепо, безжалостно, по ребрам, по груди, по голове. Не хочет ли он убить меня? Я прикрыл голову и стонал в смертельном ужасе. Неужели он никогда не кончит?

Потом я потерял сознание, чувствуя, что он продолжает колотить меня, и соображая, открою ли я снова глаза.

Глава IV

― Да здравствует рыбья порода! Да здравствуют слабые головы! ― Это говорил Блудный Сын: ― Скупка снаряжений забила вконец добычу золота. Я, например, за три недели приобрел больше, чем на 10 000 долларов добра, которое выбрасывалось, и каждый фунт его даст мне 100 процентов прибыли. Я начинаю смотреть на себя, как на второго Джона Рокфеллера.

― Вы убежденный мошенник, ― сказал я. ― Вы разыгрываете игру в блошки. Как ваше первое имя ― Исаак? ― Он перевернул свиную грудинку, которую поджаривал над огнем, и весело улыбнулся.

― Выхрапывай, что хочешь, старый шут. Пока я загребаю денежки, ты можешь называть меня каким угодно древним именем.

Он был очень весел и горд, но я совсем не чувствовал себя настроенным, чтобы разделить его оживление. Физически я уже успел вполне оправиться от ужасного рукоприкладства, но нравственно все еще терзался невыносимым оскорблением. И хуже всего было то, что я был совершенно бессилен. Закон не мог помочь мне, ибо не было свидетелей нападения, а силой я никогда не мог бы справиться с этим человеком. Почему я не был силачом? Если бы я был хотя бы так же высок и мускулист, как Гарри, например. Правда, я мог застрелить его, но тогда вмешалась бы полиция, и я попал бы в еще худшую историю. Казалось, ничего не оставалось другого, как только выжидать и молить о возмездии. Но как тяжело я переживал это! Временами в сердце моем зарождалось черное убийство. Я строил план мести, скрежеща зубами от бессильной ярости. К этим чувствам примешивалась еще гложущая тоска по Берне, которая никогда не покидала меня. Это была агония сердца, панический страх, желание, доходившее минутами до такого напряжения, что я готов был помешаться от причиняемого им страдания. Может быть, я лишь жалкое существо. Я часто задумывался над этим. Я или остаюсь совершенно равнодушным или переживаю слишком глубоко. Я жертва своих чувств. Я мученик своих настроений. Мне казалось, что кроме любви к Берне у меня до сих пор ничего не было. Так было и во все эти бурные годы; ничто другое не имело для меня значения. И теперь, когда я уже близок к концу своей жизни, я вижу, что все другое, действительно, не имело значения. Все, что случилось со мной, влияло на мою жизнь лишь, поскольку имело отношение к ней. Мне казалось, что я вижу весь мир сквозь призму любви к ней, и что все благородное, все прекрасное, все истинное было лишь оправой для любимой мной девушки.

― Пойдем-ка, ― сказал Джим, ― прогуляемся по городу.

Он называл его «Современная Гоморра» и не уставал обличать его беззаконие.

― Видишь того человека, ― сказал он, указывая мне на седого прохожего, беседовавшего с энергичным блондином. ― Это адвокат. У него прекрасный дом в Лос-Анджелесе и три прелестнейших дочери. Молодой человек должен был заручиться верительными грамотами от Комитета Невинности прежде, чем решиться стукнуться к нему. А теперь он выворачивает карманы, чтобы купить вина для Дези из Дедлайна. ― Седовласый Человек завернул в салун со своим спутником. ― Вот вам и Даусон. Мы теперь так далеки от дома. Добрые старые нравы не в ходу тут. Старый седой Юкон не выдаст нас. В течение десяти лет мы были надзирателями в воскресных школах для того, чтобы следующие пятьдесят лет вкушать от запретного плода. Каждый изворачивается вовсю.

Хотят попробовать, как это на вкус. Вино льется рекой. Деньги ― самое дешевое удовольствие. Распускайся вовсю. Напивайся. Оркестр гремит. Приглашай себе пару на славный, смачный тустеп. Живей ребята.

Он был сегодня особенно язвительным и в этом всеобщем поругании нравственных основ, действительно казалось, что цивилизация есть только покров лицемерия.

― Чего нам удивляться, ― сказал я, ― человеческой распущенности, когда мы сами были обезьянами лишь несколько тысячелетий тому назад.

Тут мы встретили Банку Варенья. Он только что вернулся с ручьев в этот день. Физически он выглядел превосходно, был черен, как черника, худ и полон сдержанной энергии, как погреб ячменного пива. В денежном отношении он также был хорошо снабжен. Умственно же и нравственно находился в состоянии вулкана перед извержением.

В порывистом дыхании и неутомимости этого человека чувствовалась скрытая энергия, искавшая себе выхода в буйстве и насилии. Его надменные голубые глаза свирепо блуждали, а губы судорожно подергивались. Это был атавизм. Он происходил из породы тех белокурых свирепых морских викингов, которые умели выпить и умирали в грохоте битвы. Он мог жить только в сверкающем свете возбуждения или погружался во мрак отчаяния. Я видел, как его тонкие ноздри трепетали, как у боевой лошади, чующей запах битвы, и понимал, что он должен был бы быть до сих пор солдатом, предводителем головорезов, товарищем отчаянных удальцов.

Пока мы прогуливались, Джим разглагольствовал больше всех на свою любимую тему о нравственности. Банка Варенья молчаливо попыхивал трубкой, тогда как я, очень рассеянный и подавленный, думал о своих собственных горестях. Вдруг на середине квартала, где находилось большинство мюзик-холлов, мы встретили Локасто.