Роберт Святополк-Мирский - Порубежная война Страница 37

Медведев глубоко вздохнул.

— Ты говоришь так, будто вытаскиваешь слова откуда-то у меня изнутри, где я прятал их от самого себя… Но ты прав… наверно… Когда мне было двадцать лет, я был преисполнен светлых надежд, и мне казалось, что нет ничего прекраснее, чем служба Великому князю. После того, как я увидел все, что мне довелось увидеть, я… нет, я, разумеется, ни словом, ни делом никогда не нарушил своей клятвы, и долг свой выполнять буду, как и выполнял, — с честью, но мои мысли… Мои мысли — они ведь не принадлежат Великому князю — они мои. И я скажу тебе, Андрей: мы исполнители — это верно, но даже не это самое тягостное. Самое отвратительное то, что, повелевая нам выполнять те или иные дела, они не только порой обманывают нас, они в любой момент готовы сознательно пожертвовать нашими жизнями, ради любой своей маленькой прихоти. Мы для них, действительно, лишь более или менее ловкие слуги, которых в любой момент можно заменить другими… Вот например, у меня почему-то не выходит из головы странная судьба исчезнувшего без следа мастера Аристотеля, который так много сделал для великого князя…

Андрей молча покивал головой.

— К счастью, — продолжал Медведев, — от всего этого: от крови, грязи и мерзости есть спасение. Есть одно убежище, в котором ты становишься другим — или может, наоборот — всегда остаешься прежним, и забываешь обо всем.

Андрей проследил за взглядом Василия.

За распахнутым окном был виден луг, и на его зеленой траве, заливисто смеясь, водила хоровод со своими двумя старшими детьми Анница, подыгрывал на дудочке Алеша, и улыбалась, держа на руках маленького Олега, Ксения.

— Ты совершенно прав, мой друг: семья и дружба — вот утешение и опора в жизни. Я рад видеть тебя. Честно говоря, когда маршалок Костевич давал мне задание, я первым делом подумал: наконец я встречусь с друзьями!

— Я видел вчера, как посветлели лица Филиппа и Картымазова, когда мы сидели все вместе, и думаю, каждый из нас вспомнил тот далекий незабываемый вечер, когда мы в первый раз собрались там же в Бартеневке, еще той, старой, несгоревшей, и говорили о лешем, псах, лошадях и белом лебеде на червленом поле…

— Я думаю, в ближайшее время нас ждет война, — сказал вдруг Андрей.

— Увы, — вздохнул Медведев, — я тоже так думаю, и все, что случилось со мной в Воротынске, и все что ты узнал, объехав Верховские княжества, это — подготовка к ней…

— Что ж, мы не в силах остановить хода времени, все будет так, как будет… — Андрей обнял Василия за плечо, будто хотел сменить тему: — окажи мне услугу, пока еще не стемнело: давай-ка съездим перед сном на прогулку в бывший Татий лес… Мне почему-то так хочется посетить то место, где я впервые увидел Варежку… А потом и тебя.

— С удовольствием, — сказал Медведев, — в последнее время я тоже все чаще предаюсь воспоминаниям. Что бы это значило?

— Я думаю, возраст, дружище. Раньше мы были юношами, и впереди нас ждала радостная молодость. Сейчас мы в самом расцвете этой молодости, и теперь впереди виднеется уже не такая радостная перспектива…

Они рассмеялись, еще сильные, молодые, здоровые и красивые, но уже впервые, быть может, ощутившие на себе неумолимый бег времени…

Вернулись поздно и сразу легли спать.

На рассвете Андрей уехал.

Глава десятая

КРЕМЛЕВСКАЯ СТЕНА (1488–1489)

Странствующий рыцарь Николай Поппель прибыл в Москву вторично в конце 1488 года.

Первый визит очень понравился ему, и он восторженно рассказывал о своем путешествии в Московию императору Фридриху и его сыну Максимилиану, особо подчеркивая, что Московия — огромное и сильное государство, которое, вопреки распространенному в Европе заблуждению, вовсе не подчиняется ни Польше, ни Литве, более того, оно является гораздо могущественнее обоих этих государств.

Рассказы о далекой и воинственной стране, лежащей на самом краю европейского мира, способной служить щитом от вторжения в Европу турок, татар и монголов, воодушевили австрийского императора, и вот, отдохнув от долгого путешествия, Николас Поппель снова отправился туда, где ему все так понравилось.

На этот раз у него был высокий статус официального императорского посла и, соответственно, его повсюду принимали еще богаче, лучше и роскошнее, чем в прошлый раз.

К концу 1488 года Поппель добрался до Москвы, но тут его постигло серьезное разочарование: Великий князь московский был постоянно занят и долго не мог принять его, дело откладывалось с недели на неделю, с месяца на месяц и лишь ранней весной 1489 года Поппель удостоился быть принятым государем.

По простодушию и наивности Поппель не знал, что цель его визита, как и содержание всех его документов, которые он никогда не хранил особо тщательно, уже давно были известны и, возможно, именно это послужило причиной задержки.

Императорский посол приехал с двумя предложениями, и ни одно из них глубоко не заинтересовало московский двор.

Первое заключалось в том, что Поппель предлагал Ивану Васильевичу выдать замуж в ближайшем будущем одну из двух своих подрастающих дочерей (тринадцатилетнюю Феодосию или двенадцатилетнюю Олену) за баденского марграфа, племянника императора. Если ответ будет положительным, то сам император возьмется уладить это дело, держа его до поры в секрете, потому что, дескать, ближние европейские соседи, Литва и Польша, будут очень недовольны, если узнают, что московский князь породнился с императором римским, как официально именовал себя Фридрих, и, таким образом, стал союзником одного из самых могущественных европейских государей.

Однако, к удивлению Поппеля Иван Васильевич воспринял это предложение весьма прохладно, уклончиво сказав, что по этому делу он пошлет своего посла к императору.

Слегка сбитый с толку, Поппель попытался выяснить в чем чело и вскоре главный дьяк и переводчик Федор Курицын (тот самый, которого в более поздние времена назвали бы министром иностранных дел), взяв Поппеля под руку и отведя в дальний угол, объяснил, что московский князь не считает для себя особой честью выдавать дочь всего лишь за племянника императора. Но вот если бы сам наследный принц и будущий император Максимилиан, который, как известно как раз сейчас подыскивает себе невесту, заинтересовался бы женитьбой то, быть может, Иван Васильевич отнесся к этому предложению более внимательно, разумеется, при условии что его дочь останется православной, и ее не будут принуждать к переходу в другую веру. Добродушный Поппель радостно воскликнув: «О-о-о!», заявил, что, зная положение при своем дворе, он вполне допускает такую возможность, и если бы он имел счастье взглянуть на обеих московских принцесс для того, чтобы потом красочно описать их красоту предполагаемому жениху, то он охотно берет на себя миссию передать такое предложение. Однако, и здесь беднягу ожидало разочарование. Хмуро выслушав переведенные ему слова Поппеля, Иван Васильевич еще больше помрачнел и заявил, что «…нет у нас в земле такого обычая, чтоб прежде дела показывать дочерей».