Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 37

— Неси меня, — говорит, — куда знаешь: я буду петь, а ты учись.

Ухватилась девка за шерсть, понес ее черт в леса, в чащобы, где терновник, где глод, да только сам так ободрался, что и шерсть с него долой, а девка — цела, и все поет.

— Когда же ты, клятая душа, напоешься? — спрашивает черт.

— Да я, — говорит девка, — еще и половины не спела.

— Откинь маленько: там словечко, там — два.

— Из песни слова не выкинешь!

Так и пела девка, пока черт не окочурился…

Вот сколько у нас песен! Да каких: и черта убить можно!

Книга первая

НАЧИНАЕТСЯ ПЕСНЯ ПЕРВАЯ

Эту песню Зеленого праздника мирославские девчата, неутомимые певуньи, пели с самого утра до тревожной ночи под троицын день, ради коего эта песня и на свет народилась, да и песня про калину славно звучала именно здесь, в городе Мирославе, скрытом в ее зарослях, потому что белым цветом пенилась в тот день вся Калинова Долина.

Вот почему эта песня… вот почему она…

Да вы лучше сами послушайте:

Ой червона калинонько,Білий цвіт,Ти квітчаєш, повиваєшЦілий світ…

Наша пісня пролітає3 краю в край…Цвіт-калино, Украïно,Розцвітай!

Была она длинновата все же, эта ладная песня, и слышна была в тот день по всем майданам, но зеленым улицам, но самым дальним закоулкам щедро убеленного кистями калины славного украинского города Мирослава.

Слышна была та песня и в березовой рощице у мирославского собора, о красоте коего в свою пору немало было книг написано, собора, возведенного без единого железного гвоздя, ибо железными — некогда тело Спасителя ко кресту пригвоздили.

Слышна была песня и в каменных панских хоромах, красовавшихся на площадях, слышна была и в хатах достаточных мещан и ремесленников, и на городских окраинах, где белели опрятные лачуги бедняков.

Долетала песня и до вышгорода, нависавшего над Мирославом развалинами доминиканского монастыря, сожженного еще старанием гетмана Богдана Хмельницкого — за то, что мнихи-доминиканцы, никак не желая прихода козацкого вызволительного войска, освящали шляхетский меч, вокруг костела его носили, дабы господь помог искоренить всю вольную Русь, а пожар полыхал там с такой неистовой силой, что колокола в костеле сами собой звонили… Теперь по всей горе над Мирославом простирался широкий пустырь, и только щедрый источник на самом верху по-прежнему струился вниз веселым ручейком да на готической башне разрушенного монастыря в последнее время денно и нощно сидел угрюмый сокол.

Оттуда же, от развалин монастыря, хорошо был виден и весь город, и река Рубайло около него, и Красавица-озеро, дугой изогнутое, и хаты за озером, и вся Калинова Долина, огромная чаша, в коей столь укромно раскинулся не только город Мирослав, но и хутора, и села, поля, сады и огороды, рощи и дубравы.

Оба выхода из обширной Долины — меж холмами и пригорками, меж речкой и озером, меж топями и непроходимыми болотами — замыкали две крепости, не так давно сооруженные Бопланом: высокие валы с четырьмя башнями, с пушками в неравнопробитых бойницах, с тяжелыми воротами, ведущими в Коронный замок, который торчал меж озером и высоким берегом реки Рубайло, а за рекой дальше и дальше тянулись заболоченные луга, поросшие ольшаником, лозняком и вербой.

По горам вокруг Долины взлетали в небо крылатые ветряки.

Чуть поодаль сияла белая церквушка, построенная много лет тому назад из неокоренных березовых бревен, и так она покосилась от времени, что казалось: вот-вот повеет ветер и она рухнет в Рубайло.

Весь город Мирослав был похож на сад, на рощу, на дубраву: старые-престарые груши да яблони высились всюду, как дубы, — их даже рубили на дрова, столько их там было. Березы повсюду сверкали белизной. Зеленели еще не распустившиеся цветники. Красовались осокори и яворы.

Не было там лишь тополей, обыкновенных пирамидальных тополей, раин, впоследствии привезенных к нам из Италии и с половины восемнадцатого века столь обычных для украинского пейзажа…

И всюду цвела калина.

А песня о ней плыла и плыла.

Слышна была песня и в доме епископа Мельхиседека, в нижнем ярусе поставленного «глаголем» каменного дома, в парадных покоях, убранных в зеленую субботу, в канун троицы, всякими ветками и зеленью, дома, где как раз в это время держала совет военная рада мирославцев.

Оружная сила Гордия Гордого со всех сторон подступала к Калиновой Долине, к городу Мирославу, чтоб его захватить: гетман оставлял отряды желтожупанников по крупным украинским городам, иначе не мог он двинуться войной далее, на Москву.

Посполитые, сиречь простолюдины, весь народ украинский — чинили препоны Однокрылу, клятвопреступнику, серпы и косы на оружие перековывали, сушили сухари да свиней на сало резали, мясо в бочках солили и развозили округ по лесам да оврагам, зарывали в землю либо снаряжали чумацкие обозы в Нежин, Мирослав, Ромен, Полтаву или другие города, куда сбиралось верное своим вольностям козачество левого берега Днепра, хотя то же самое деялось и на правом, где все больше и больше простолюдинов вставало на защиту святого дела.

Повсюду женщин и детей вывозили с хуторов и сел, но куда ж им было податься? Многие с детьми потянулись на Московщину — искать защиты у добрых соседей, а иные молодицы и девчата уходили с козаками и посполитыми — отстаивать свою свободу и честь.

Против гетманского нашествия люди окапывались двумя-тремя валами, но местечкам, но селам и слободам, но сдержать ворога не могли, потому что надвигалась превеликая сила под стягами изменника: немчура злая, горше татарвы, да и славян немало наемников, да и своего козачества не одна душа была, да и шляхты не счесть — и польской, и угорской, — люди от того вторжения уже терпели беду, и что творилось там — не передать!

За неделю войны вся Украина вспыхнула пожарами и залилась кровью, — наемники-чужеземцы показали себя хуже псов, и доморощенные гетманцы тоже хороши были и, как повествует очевидец, многие города разоряли, церкви опустошали, невест и девиц поганили, чрезмерные поборы взымали, коней, скот, овец угоняли и всякие иные тяготы людям чинили, и росли по городам да селам безлистыми рощами виселицы, и уже не одна душенька погибла, немало и в орду погнали — в полон, в неволю, на поругание…