Андрей Степаненко - Еретик Страница 38

— А что я мог поделать? — побледнел губернатор. — Менас ему каждый шаг подсказывает. Да, еще эти евреи…

— Вот только не надо про евреев! — разъярился Теодор. — Когда евреи подошли, ты уже продался, как шлюха перед вавилонским храмом!

Губернатор опустил голову.

— Сколько у тебя судов? — понизив тон, спросил Теодор.

— Штук тридцать…

Теодор досадливо крякнул. После того, как мальчишек смыло сошедшей грязевой волной, а уцелевшие воины выбрались на берег, у него из двадцати тысяч оставалось около половины, однако, чтобы атаковать Амра, их надо было чем-то переправить на тот берег! У Теодора и в мыслях не было, что армия аравитян вмиг окажется на том берегу, а сам он останется здесь. Но вот беда, флот почти целиком ушел громить курейшитские морские крепости, и здесь, в Египте осталось не так уж много судов.

«Отправлять частями?»

Это стало бы чистым самоубийством. Амр не был настолько глуп и дик, чтобы упускать возможность встречать каждую прибывающую партию на берегу и так же, частями, громить.

«Может, выше по течению переправить?»

Притворно перекинувшийся на сторону Амра губернатор города Абоит уже вернулся под могучую руку империи, и у него тоже были суда — пусть и немного. Одна беда: Теодор знал, что Нил вот-вот разольется, и с каждым новым днем переправа будет проходить все труднее и труднее, а когда он переправит на тот берег всех, война уже будет невозможной. Просто потому, что Нил станет настоящим кроваво-красным морем — от горизонта до горизонта[59], и все, кого не смоет, будут сидеть каждый на своей «кочке» — все четыре месяца половодья.

«С другой стороны, Родоса Амру не взять, — подумал он, — а от канала, даже если он его захватит целиком, пользы без Родоса никакой…»

— Хорошо, — вздохнул Теодор, — съезжу к дикарям на переговоры, и мы двинемся вниз по течению. Придется ждать окончания разлива в Никее[60]. Там же и ополчение начнем собирать.

Оранжевое пламя мальчишки прошли, как по маслу — сказался возраст. Едва они поняли, что за мощь и сласть таится в том «колесе», что лежит в двух пальцах ниже пупка, их лица порозовели, а в смотрящих в пустоту перед собой глазах появилось удовольствие. А вот на желтом, цвета власти, пламени застряли все. Затюканные послушники никак не могли избавиться от всплывающих языков иноцветного огня, и когда Симон провел их туда, где власть — естественное состояние, а «под ложечкой» уже не сосет, он и сам был мокрым от напряжения.

А потом пришел черед изумрудно-зеленого пламени, и Симон проклял все. Редко встречающееся в природе пламя цвета любви и в мире людей числилось большой редкостью. Давно уже не видевшие не то чтобы любви, но даже человеческого к себе отношения юные монахи видели, что угодно, но не тот чистый смарагдовый цвет, которым полыхает свободное от ненависти сердце.

«Ну, вот… а Фома хотел, чтобы я их двенадцатью стенами — по Богослову — в Иерусалим повел…»

Если бы Симон пошел на это, ребятишкам пришлось бы искать в своем сердце не только чистый смарагд любви, но еще, как минимум, два оттенка — хризолита и хризопраса. А они и так уже были на последнем издыхании. Отроки настолько обессилели в попытках выдохнуть из себя и нещадно сжечь все, что не похоже на цвет чистого смарагда, что начали спотыкаться, и Симон с неудовольствием признал, что мальчишек пора укладывать на ковры — иначе собьют дыхание[61].

— Все! Стоп, стоп! — хлопнул он в барабан со всей силы. — Всем лечь головами в центр! Псалма на прерывать ни на миг! Продолжаем!

Послушники попадали, как сказано, и Симон тут же накрыл их верблюжьими одеялами; уж он-то знал, сколь нестерпим потусторонний озноб, если ты остановился.

— Псалом не прерывать! Неужели вы никого не любили?! Ну! Вспомните тех, кто остался там, далеко…

И тогда тот, что вечно вставлял свое слово самым первым, разрыдался. Конечно же, он знал, что это, и Симону даже не пришлось прикрывать глаза, чтобы видеть полыхнувший из его четвертого «колеса» — точно в линию с сердцем — чистый смарагдовый пламень.

Амр встречал парламентеров прямо в Трое, в зале для комендантских приемов и сразу отметил главное: Теодор ему не ровня. Главный полководец Византии определенно еще не переступал через страх смерти — своей, не солдатской.

— На что ты надеешься, варвар? — сурово сдвинул брови полководец.

— На волю Аллаха, — пожал плечами Амр, — на что же еще?

— Ты хочешь сказать, твой Аллах поможет тебе победить Византию? — саркастично поднял бровь Теодор.

— Почему только мой? — удивился Амр. — Разве ты сам не веришь в Единого?

Полководец поперхнулся.

— Не твое дело, варвар, в кого я…

Но Амр не дал ему досказать.

— И разве победа Единого над Византией, над Аравией, да над кем угодно… не должна радовать каждого, кто в Него верит? Тебя в том числе?

Теодор открыл рот да так и замер.

— Твоя империя нарушила главные заповеди, которые нам оставил Господь, — напомнил Амр. — Ты не можешь этого отрицать.

Теодор мгновенно собрался и поджал губы.

— Это ты нарушил закон, а не империя.

— Да, — легко согласился Амр, — с того дня, как умерли принцесса Мария и сын пророка Ибрахим, я — преступник перед людьми. Но не перед Ним.

Теодор насупился.

— Скажи, брат, — подался вперед Амр, — ты знал, что в Аравии умирают люди? Мои люди. Люди Аиши. Люди Сафии. Люди Пророка.

Полководец молчал.

— Конечно, ты знал, — закивал Амр, — вы все знали. Но вы продали нас за горсть перца и корицы. Потому что вы забыли то, что заповедал человеку Бог.

Теодора передернуло.

— Уж, не ты ли собираешься нас учить Его словам заново?

— Нет, — покачал головой Амр, — все, чему вас надо научить заново, уже сказал Мухаммад. А я только воин. Но, будь уверен, я прослежу, чтобы каждый человек, которого я встречу, знал, что слово Единого не погибло вместе с твоей совестью.

То, что Ахилл мертв, Ираклий узнал, как только добрался до разгромленной приливной волной Александрии — от обычного судейского чиновника.

— Тело обыскали? — первым делом поинтересовался Ираклий. — Там были бумаги.

— Обыскали, император, — кивнул чиновник, — никаких бумаг на теле не оказалось.

— А кто убил? Что скажете?

Чиновник хмыкнул.

— Знаю точно, что это не разбойники. Вашего посыльного пытали. Они видели, что у него нет языка, и явно хотели заставить что-то написать. Правая рука была в чернилах. Более ничего сказать не могу. Сами понимаете, что здесь творилось.