Михаил Строганов - Камни Господни Страница 39

Окончив есть, Строганов встал, прочитал молитву и приказал служившему за ужином холопу уложить казака и послушника почивать, а сам остался с Данилой наедине.

— Читал о тебе в письме у Григория, — неспешно, расставляя слова, произнес Яков. — Хорошо пишет, складно.

Купец испытующе посмотрел на Карего:

— Но мне ты и без того глянулся. На людей у меня нюх чуткий!

Данила усмехнулся.

— Что ж такого, себе на загляденье, учуял?

— Да хотя бы то, что сюда пришел, зная характер строгановский. Мог ведь я, дабы твою гордыню смирить, тебя и высечь, да поморить в яме. Или за то, что жену братову бесчестил, предать смерти. И не убоялся.

— Так и я мог тебя убить. Прямо на пристани. А потом в реку — и поминай, как звали. А ты впустил меня в свой дом и тоже не убоялся.

Карего поселили в просторной избе, специально поставленной Строгановым для особых гостей. Большие, закрытые слюдой окна, высокие, в два человеческих роста, стены, покрытая изразцами печь, пол, заботливо обитый для тепла войлоком. Данила скинул сапоги, и не спеша прошелся по избе. Резной стол, с парой литых подсвечников, над которым помещалась полка под книги или списки, массивное кресло для отдыха, вдоль стен — широкие, удобные лавки с приголовниками, чтобы гостю было удобней вздремнуть, когда вздумается.

Тихонько скрипнула незапертая дверь — на пороге показалась молодая розовощекая баба, одетая в красную расшитую узорами рубаху, и в накинутой поверх нее опашне.

Баба деловито перекрестилась на образа, скинула верхнюю одежду и неспешной походкой пошла к сундуку — стелить Карему постель. Она ловко придвинула к стенной лавке широкою скамью, сверху положила перинку, заправив ее льняной простынею, а сверху накинула легкое беличье одеялко, положив к изголовью пару маленьких атласных подушечек.

Закончив с постелью, баба встала подле нее, как вкопанная, и стыдливо опустила глаза.

— Тебя как зовут? — спросил Данила.

— Марфуша.

— Чего же ты, Марфуша, еще ждешь?

Лицо бабы пунцово вспыхнуло, она улыбнулась и, скидывая на пол рубаху, открыла Карему свою жаркую, манящую наготу.

— Тебя никак Яков Аникиевич прислал? — усмехнулся Карий.

Марфуша лукаво посмотрела на Данилу и нарочито смиренно поклонилась:

— Сама пришла… дабы плотью не томился… Небось по бабе-то соскучился?

— Соскучился, Марфуша, еще как соскучился, — Данила подал бабе лежавший у дверей охабень. — Смертельно устал я, Марфушенька. Завтра о сем потолкуем, утро вечера мудренее, а день ночки честнее.

Баба недовольно напялила рубаху и, не застегиваясь, накинула на плечи охабень:

— Как знаешь… Я бы хорошо приласкала.

— Ступай, Марфуша, — сухо ответил Карий, протягивая бабе деньги, — прими копеечку. Знатно мне постель постелила, надобно на ней и выспаться подоброму.

Марфуша зажала серебряную чешуйку в кулачок, хмыкнула и поспешно вышла из избы.

«Ну, купец! Ай да Строганов — решил меня хоромами заманить, да через бабью ласку приручить!» —

Данила заложил дверной засов и подумал, что судьба уже свела его с тремя купеческими братьями, только в отличие от сказки, проведя его путь от младшего—к старшему.

Сон не шел, но мучительная дремота одолела быстро, заставляя то забываться, проваливаясь в скользящую темноту, то, вздрагивая, возвращаться назад на бессонное ложе.

— Погляди, Яков Аникиевич, как кровь в человеке лютует! — Истома указал перстом на Данилу, на следующее утро плывущего посреди Чусовой. — Истинный крест, лютый зверь, а не человек!

— Принеси-ка овчинный покров, — Строганов снисходительно посмотрел на приказчика. — Пойду на лодочке покатаюсь…

Яков помог забраться пловцу в легкий, остроносый стружек, и протянул сшитое из овечьих шкур покрывало:

— Хороша водица?

— Да как родился на свет заново.

— А Марфушка, стало быть, не по вкусу пришлась. Что так?

— Больно смелая, — засмеялся Карий. — Чуть не снасильничала, насилу отбился!

— Добро, Данила! — Строганов серьезно качнул головой. — Дам тебе девку непорочную, да без изъяна!

— А что, ежели с ней потешусь, да и брошу? Тогда как?

Строганов с удивлением посмотрел на Карего:

— Тебя никто и не неволит. С моими деньгами да под мое слово женихи вмиг сыщутся. И попрекнуть никто не посмеет!

— Не пойму, за что же такая строгановская милость? — удивился Данила. — Али и вправду денег не жалко?

— Ты моих денег не считай, — обрезал Яков Аникиевич. — Хочешь узнать, так напрямую и спрашивай! Тако мыслю: и ты службу вернее справлять станешь, да и девка от тебя добрый приплод принесет. Своей-то мякины у меня и без того достаточно.

Строганов задумчиво посмотрел на Данилу:

— Мне бы сотню таких молодцов как ты, за полгода Сибирь бы под себя подмял!

— Кликнул бы казаков на Волге. Там нынче вся гулящая Русь собралась, вот где настоящая сила!

— Кликнуть-то можно, только вот каким эхом сей клич в Москве отзовется…

Плыли молча, наблюдая, как поднимающееся солнце гонит прочь марева, как бывшие неясными и изменчивыми береговые очертания обретают свой истинный, неискаженный вид.

— Паренька тебе дам. Толкового проводника, пастушонка. Смышленый малый, места здешние хорошо знает, — Яков Аникиевич поворотил лодку к берегу. — Настороже быть надобно, Данила! Перебежчики говорят, зашевелился по весне Пелым, нынче собирает князь Бегбелий лучших воинов — отыров. Значит, не к войне готовятся, к набегу. Скоро, очень скоро грядет на эту землю большая кровь…

Глава 4. Пути-дороженьки

— В шкуру овечью облачился, волча ненасытное… — пробормотал Истома, наблюдая за плывущей к пристани лодкой.

— Не ступал бы ты на волчьи пути-дороженьки, авось, и милует Бог, — шепнул подошедший к приказчику Василько.

Истома вздрогнул и, поворотясь, пугливо перекрестился:

— Чур, меня! Упаси, Господи, от казацкого отродья, да от лихого негодья!

— Чем тебе, добрый человек, казачки досадили? Али холопского пса чужая вольность пужает? Так Божья она, даровая, бери, сколь шкурой вытерпеть сможешь!

— Земля-то слухами полнится да баснями стоит, — Истома брезгливо скривил рот. — Ты, говорят, в Орле-городе повитуху до смерти умучал, а ваш тать, Карий, женку Григория Аникиевича за срамные места щупал.

— Не, брехня!—усмехнулся Василько. — Это он приказчика Игнашку за нерадение, за мудки в сенях подвешивал!

Истома побагровел и, потрясая кулаком возле лица Васильки, злобно раскричался:

— Воистину, вы, казаки, не русские люди, а отродие чертово, из бесовских подменышей на христьянской крови понаросшее!

— Шел бы отсель, — Василько прикусил ус. — Не ровен час, в охапку-то сгребу, да в Чусовой выполощу! Водица в ней холоднешенька, вмиг занедужишь грудью. Почахнешь малехо, да и помрешь. А с меня, казака, какой спрос? Строганов, конечно, пожурит, может, для порядку, плетей всыплет. Так опосля сам же чарку и поднесет!