Борис Изюмский - Избранное Страница 39

Дети впервые видели море. Так вот оно какое!

Море поразило неоглядностью, величавым и мудрым покоем, дышало вольно. Летали чайки над гребнями кротких волн. Солнце слегка золотило зеленовато-серую ширь, и само небо сливалось с морем, было его продолжением.

Еще с месяц шли они на виду у моря. Начали попадаться водяные мельницы, виноградники, стога сена. Евсей думал было пристроиться к какому-либо каравану русских купцов, но остерегался. Хотя половцы пропускали караваны, да нет-нет и полонили их.

Промышляли грабежом и озлобленные лихие люди, тоже ищущие свою долю.

Наконец беглецы вошли в русское селение Ставр, остановились на заезжем дворе. Хозяин его – немолодой, разговорчивый рус Гудым, похожий на Анфима могучим ростом, светлыми волосами, но с нездоровым румянцем на щеках, – узнав, что они держат путь лукоморьем к Тмутаракани, весело пообещал:

– Дён через десять, считай, там будете. Как минёте три кубанских брода. Ну, да вам коня не шпорить.

О себе Гудым сказал:

– Верчусь, как муха в укропе.

Позже он поведал, что половцы прострелили ему грудь, а у жены с тех пор глаза поразила мгла.

Хорошо заплатив Евсею за бобровую шкурку, Гудым остерег:

– В той Тмутаракани, добри человек, тоже трухи в паволоке да багреце хватает – богатеев, что для себя творят легко, а меньшим зло. Людей могут продать ни за грош, а на себя цены не сложат. Жируют.

Усадив детей Евсея за пшенную кашу, Гудым достал корчагу с медовухой, подмигнул Бовкуну:

– Ну, за новую жизню твою, странец.

Под окном избы прогорланил петух.

– Вот-то орет, черт некованый, – усмехнулся Гудым. Опорожнив кружку, крякнул: – И пивень тебе Тмутаракань возвещает…

ГРАД НА КРАЮ ЗЕМЛИ

Обессилев от долгого пути, они заночевали в густой траве, под каменным идолом, на кургане. Иссеченное ветрами и дождями слепое лицо идола почти утратило черты, походило на серую лепеху в комьях.

…Утро вставало солнечное. Голубело небо. Морской ветерок играл в волосах Анны, и она радостно улыбалась, схожая с кувшинкой на заре.

Умывшись в озерце и перекусив, Бовкун с детьми двинулся в последний переход. То и дело пролетали похожие на радужный огненный луч морские кулики-крапянки.

Беглецы миновали камышовые заросли болот, соляное озеро, путаную прядь лиманов и вышли на дорогу.

Город поднялся, как из сказки: белокаменными стенами Детинца на Княжьей горе, крепостью, золотыми куполами собора, минаретами мечетей.

Он пристроился в уступе залива, похожего на раскрытую пасть неведомого зверя, именуемого Тмутаракань, – град на краю света крещеного.

«Неужто и в нем не припасено нам хоть малое счастье?» – думал Евсей, ускоряя шаг. И Анна повеселела: «Вот здесь найду одолень-траву».

Ивашка был ошеломлен: именно таким приснился ему тогда, зимой, в хижке, град, сотканный из солнца и зелени. Отрок глядел с восторгом, карие глаза его будто бы подернулись голубизной, перенятой у неба и залива.

Солнце поднялось над виноградниками и полями, когда Бовкун вошел в подгородье Тмутаракани. Здесь многое напоминало Киев.

Лепились в кривых улочках землянки простой чади. Окна были затянуты пузырями, на заборах дворов, вокруг построек из глины и камыша развевалась стираная ветошь. Звон наковален сливался с постукиванием камнетесов, щитников.

Словно ветром в беспорядке разбросало мастерские лучников, гвоздочников, седельников, тульников, что делали колчаны.

Но было в этом подоле что-то совсем свое. Может быть, от мягкого шума волны, играющей голышами, от рева верблюдов, близости пристани, запаха рыбы и лаврового листа, камня, нагретого солнцем.

У Евсея голова кругом пошла от многолюдья, разноязычья. То говорили по-своему косоги,[73] хозары, лезги, аланы,[74] готы.

Бовкун усмехнулся: «Одичали мы на своем острове».

Возле «Столба грешников» на Торгу стоял привязанный оборвыш с непокрытой головой, а закопченный человек, верно кузнец, говорил укоряюще:

– Будешь еще, тать, красть?

Неподалеку от камня с отметкой тмутараканской сажени мужик, похожий на разбойника, кричал что есть силы:

– Жарену рыбу!

Здесь шумело рыбное торжище, продавали морские травы, раков, осьминогов. Рыба трепыхалась в корзинах и чанах, сверкали чешуей красноватые лещи, одноглазая камбала, серебристая кефаль, севрюга с расщепленным хвостом, большими круглыми белыми глазами и синеватым зрачком. Мелюзга – пузанки, селявки – лежала в навал.

Ивашка склонился над осетром: черная, в пробел, спина с одним пером; на красноватом носу – десяток белых пупырышков.

Словно костяная чешуя в несколько рядов делала осетра ребристым. Бывает же такое на свете!

– Тут, гляжу, и на долото рыбу удят, – довольно сказал отец.

Три рыбака с трудом протащили огромного серого сома с приплюснутой головой, спиной, как у свиньи, и длинными усищами.

Ивашка с Анной пялились на эту невидаль.

– Верно, с Дона заплыл, – дивился и отец.

Будто из-под земли вырос кривоногий с сизым носом надзиратель рынка.

– Хвост для князя отрубить! – строго приказал он. Стал отбирать у продавцов омаров, устриц, черепах, что завезли арабы. – На княжий стол!

Потом добрался и до черной икры:

– На княжий стол!

«Та же песня, – сокрушенно подумал Евсей, и желваки заиграли на его скулах. – Тощему народу тощим и быть». На душе стало смурно.

Они двинулись дальше. Меж двух минаретов раскинулись цветные навесы: персы в полосатых халатах продавали чувяки, осыпанные блестками, с загнутыми вверх носами, плоские колодки для входа в мечеть, изделия из бамбука; армяне разложили сладости, гранаты, айву, грецкие орехи, разменивали монеты на небольшие стеклянные браслеты Белой Вежи. А чуть дальше лежали на земле шкуры пантер из Индии, барсов с Кавказа, лезгинские ковры, франкские мечи, кольчуги Иверийского,[75] Давыдова царства, египетская посуда, мускус Азии, слоновая кость из Африки, китайские материи, пурпурные ткани, перец…

У окованных позолоченной медью ворот в город восемь мечников и подъездной княж[76] собирали дань с купцов, осматривали товары, ловко прятали взятки. Эге, и с половецкого купца тоже пошлину стребовали.

У половца безбородое лицо, а когда он снял с головы шерстяной колпак, бритая голова оказалась схожей с недозревшей тыквой.

Бовкун с детьми стал подниматься по широкой вымощенной дороге к городской площади. Впереди тянулся воз, доверху набитый таранью. Взбирался в гору безногий на катке.

Да, Тмутаракань чем-то походила на Киев: слышимой везде русской речью, стражниками у Золотых ворот, вот этим попом-молчальником с приседающей походкой, что идет рядом с возом, принимая приветы прохожих – «Святче божий!», вот этим спесивым боярином, шествующим посередь мостовой. У боярина чуб заброшен за ухо. Рядом плетется дружинник. На нем шапка с золотым верхом, голубой бархатный кафтан, сабля с тупым концом, за поясом, в чехле, нож с роговой рукояткой.