Женщины в политике. От Семирамиды до Дарьи Дугиной - Наталия Андреевна Елисеева Страница 39

второй волны и прилагать её повсеместно, пришлось бы заявить, что воспитание будущих поколений всецело узурпировано женщинами – ведь они преобладают на всех этапах развития малышей: от повитух в роддомах и воспитательниц в детских садиках до педагогов средней школы и вузовских репетиторов. Но пока никому не приходит в голову требовать половых квот в сфере образования, «чтобы сызмальства закладывать у детей не только женские, но и мужские представления о мире». Сама идея такого уравнительства попахивает абсурдом.

Опыт применения групповых квот в руководящих органах приносит положительный эффект в очень редких случаях. Так, например, в балансирующем на грани религиозного раскола Ливане места в парламенте распределяются по чётко очерченным секторам между христианами, мусульманамисуннитами и мусульманами-шиитами. В кавказских провинциях царской России существовали земские курии для враждующих между собой армян и азербайджанцев. Словом, такая система работает, когда существует застарелое болезненное противостояние и нужно избежать ситуации постоянного «перетягивания каната». Потому введение половых квот, предлагаемое феминистками второй волны, означает признание затяжного, трудно поддающегося регулированию конфликта между мужчинами и женщинами. К счастью, такого конфликта не существует: мужчины и женщины – не конкуренты, а соработники в общем деле человечества. Соработники, которые не могут обойтись друг без друга.

Ещё до начала второй волны своеобразным манифестом дальнейшей эволюции феминизма стала книга «Второй пол» французской экзистенциалистки Симоны де Бовуар. Оскорблённая доминированием мужчин, она видела истоки неравенства в социальном конструировании женской неполноценности. По мнению Бовуар, «женщиной не рождаются, ею становятся», иными словами патриархальное, мужчиноцентричное общество с детства навязывает девочкам пассивные, подчинённые роли и чувство вторичности, неполноценности по сравнению с царящими на Земле мужчинами. В трактате радикальной француженки содержался бунт против природы мужского и женского, отрицалось естественное различие в предназначении полов, органичное разделение обязанностей между ними.

Вооружённые идеями Бовуар и ей подобных идеологов, феминистки третьей волны пошли дальше простого уравнивания. Они выдвинули требования женского сепаратизма. Их идеал – существование женщин отдельно от мужчин, строительство обособленного женского общества, игнорирующего сильный пол и созданные им патриархальные институты.

Параллельно с требованиями сепаратизма, третью волну отличала нарастающая сексуальность. Если феминистки начала ХХ века считали эротическую рекламу, индустрию порнографии – способами эксплуатации женского тела и требовали запретить это гнусное порождение нездоровых мужских аппетитов, то к концу минувшего столетия в запрете эротических шоу и порнорекламы стали видеть поражение женщин в их правах. Подобно тому, как мужчины демонстрируют свои мускулы, феминистки заявили о законном праве демонстрировать привлекательные части своего тела.

Тенденции третьей волны выявили острые противоречия внутри философии феминизма.

Изначально борьба за равноправие женщин несла элемент восстания против засилья примитивных биологических начал; против того, чтобы мужчины, подобно животным, добивались доминирования с опорой на физическое превосходство. В этом смысле феминизм ранних волн играл и продолжает играть позитивную роль, помогая генеральному тренду восхождения человека от звериных инстинктов к торжеству разума и духа. Этому тренду содействуют все ведущие мировые религии и гуманистические учения. Однако в философии «третьей волны» что-то пошло не так. Восстав против животного инстинкта силы, её поклонницы (вопреки многовековому духовному опыту и прочно сложившимся представлениям о добре и зле) начали обожествлять другой животный инстинкт – сексуальность. Получается, мужчинам апеллировать к примитивной физиологии нельзя, а женщинам – можно? Это напоминает басню XIX века о разоружении животных, когда змеи требовали от оленей запретить рога и копыта, от тигров – когти и клыки, но сами не желали отказаться от яда и удушающих приёмов.

Непоследовательно само обращение к демонстративной биологической сексуальности одновременно с отрицанием фундаментальных, неизживаемых биологических различий между мужчиной и женщиной, связанных с рождением детей. Выходит, те различия, что несут великую созидательную нагрузку, предлагается упразднить, а те, что отсылают нас к архаичным инстинктам – акцентировать?! И подлинным оксюмороном выглядит стремление к сепаратизму, сопряжённое с защитой права на демонстрацию женских «прелестей»: для кого все эти соблазнительные фото и обнажённые тела, если женщины должны отделиться от мужчин?!

Из этих противоречий третьей волны выросли ещё более радикальные тенденции четвёртой, нашедшие выход в пропаганде гомосексуальности.

Если в годы второй волны противопоставление мужчин и женщин ещё выглядело как некий спорт, «перетягивание каната» между сохранявшими приязненные отношения командами, в третьей – между полами зазмеилась пропасть обособления, то в четвёртой начала проявляться откровенная логика холодной гражданской войны. Враг был обозначен в лице гетеросексуальных, то есть нормальных мужчин;

а союзники неофеминизма – в лице всевозможных новых гендерных идентичностей: мужеложцев и лесбиянок, трансгендеров и трансвеститов, бисексуалов и интерсексуалов, словом всех, кто не принадлежал к «враждебному» полу. О том, что андрофобия стала реальностью, красноречиво свидетельствует цитата-манифест активной лесбиянки Мэри Дейли: «мир станет лучше, если в нём будет намного меньше мужчин».

Апофеозом такой идеологии в практической политике стало заявление британского премьера Лиз Трасс о том, что в её команде на ключевых должностях не будет ни одного белого мужчины. Это логика гражданской войны, не только гендерной, но и расовой, предусматривающей наказание всей совокупности белых мужчин лишь за то, что не они сами, а им подобные раньше были слишком успешны в политике. Если бы такой же абсурдной философией руководствовались в ФИФА, можно было ожидать недопуска на соревнования по футболу бразильских спортсменов – на том лишь основании, что прежде бразильцы слишком часто поражали ворота соперников. Слава Богу, лидеры ФИФА более адекватны, чем идеологи «четвёртой волны».

Ещё одной мрачной чертой новых волн феминизма стала измена главному достоинству женщины, священному дару материнской заботы о детях. Настоящая женщина готова на чудеса самопожертвования ради продолжения жизни в своих детях, потеря ребёнка для неё – величайшая беда. Именно поэтому в большинстве индивидуальных случаев так называемой непредвиденной или нежелательной беременности на абортах чаще всего настаивают мужчины, а женщины преимущественно ищут способ сохранить дитя. Четвёртая волна феминизма опрокинула эту традицию.

Хотя массовая легализация абортов состоялась ещё в XX веке: в социалистических странах Европы в 1950‐х, а в капиталистических – в 1970‐х годах, в то время это право воспринималось как досадная неизбежность, к которой женщину вынуждают трагические жизненные обстоятельства. Ныне радикальный феминизм превратил аборт в символ гордости. Лозунг «моё тело – моё дело» напоминает циничную декларацию права собственности на жизнь своего будущего ребёнка, подобную тому, как рабовладельцы тёмного прошлого утверждали своё право казнить и миловать принадлежащих им невольников.

То, что жизнь человека начинается с момента зачатия, а не рождения – не только мнение всех без исключения религиозных школ, но и неопровержимо доказанная позиция академической эмбриологии. Нет никаких принципиальных отличий в убийстве человеческого зародыша на третьем месяце беременности или в убийстве