Валерий Поволяев - Бросок на Прагу (сборник) Страница 4

Было что-то в Фильченко от ребенка, он умел восхищаться простыми вещами и добр был, как неиспорченный ребенок — стремился оказать помощь человеку, если тот попадал в беду или в горе, протягивал руку малым и слабым, умел любоваться солнцем, цветами и бабочками — это был не размятый войной, не униженный болью и ранениями человек… Такие в Сибири, особенно в родной Курганской области, которую Горшков видел иногда во сне и чуть не плакал от того, что видел — дом свой, мать, постаревшую и поседевшую, соседей, и отчего-то начинал задыхаться, — попадаются часто.

Жаль только, что Фильченко не хочет пойти в военную академию, ему, кавалеру двух орденов Отечественной войны, академия будет в самый раз, примут без всяких отметок, особенно в артиллерийскую… Пушкарь Фильченко от Бога, вон как лихо сдул с земли двух глупых фаустпатронщиков, — будто снайпер, позавидовать можно.

В эту минуту появился Мустафа — круглоликий, загорелый, с живыми маленькими темными глазами, плотно сбитый. Он нисколько не постарел за последние два с половиной года, скорее даже помолодел — когда Горшков забирал его к себе в разведку, Мустафа был другим, он хоть и не растерял в лагере напористости, но на лице его лежала печать усталости, обреченности, в углах рта застыли небольшие горькие скобочки…

Сейчас этих скобочек не было.

Автомат, висевший у Мустафы на груди, был мокрым от дождя, блестел, словно покрытый лаком, — очень уж картинно смотрелся воин. Хоть в кино снимай.

— Товарищ капитан, я тут горяченького привез на завтрак, похлебать бы надо, — просяще произнес он.

— Потом, Мустафа… Когда закончим минирование моста, тогда и позавтракаем. — Капитан отмахнулся от ординарца, но тот не уходил. — Чего еще у тебя? — недовольно спросил Горшков.

— Квартир свободных в этом городишке нету, я облазил десятка четыре домов — все впустую. Очень много беженцев. Просто кишмя кишат. В некоторых квартирах набито по три семьи.

— Это мы переживем, Мустафа, — и не такое переживали.

— Так точно, и не такое переживали, — подтвердил Мустафа. — Можно было по старой привычке разведчиков облюбовать какой-нибудь сарай, но… — ординарец развел руки в стороны и стал походить на сварливую наседку, — и сараи забиты. Просто под завязку — ни одного свободного сантиметра.

— У немцев сараев нет, Мустафа, у них — хозяйственные постройки.

— Что в лоб, что по лбу, товарищ капитан.

— Поставим палатки. Лучше палатки на фронте жилья нет. Под себя одну полу шинели, сверху другую, под голову пилотку и — чуткий тревожный сон до утра обеспечен.

Люк у «шермана», застывшего на том берегу, словно на почетном дежурстве, приподнялся, некоторое время находился в стоячем положении, будто экипажу потребовался свежий воздух, потом показалась голова в рыжем танкистском шлеме — шлем был явно сшит из чистой кожи, — и нырнула обратно.

Правильно поступил американец — в домах на той стороне могли сидеть снайперы, которых еще не выскребли, а по ним обязательно надо пройтись частой гребенкой, — Горшков одобрительно хмыкнул, заметив маневр танкиста.

— Может, все-таки позавтракаете, товарищ капитан? — взялся за старое Мустафа.

— Не ной, приятель, — не оборачиваясь, бросил капитан, — мы же с тобой договорились: как только саперы уйдут с моста, тут же достанем ложки…

— У меня и фляжечка есть, — проворковал Мустафа голубиным тоном, но Горшков уже не слышал его — из американского танка выбрался человек — тот самый, в рыжем шлеме, который уже показывался, спрыгнул на землю.

Помахал рукой противоположному берегу. Горшков ответил — чего же не ответить, не сделать чужеземцу приятное, — хотя помахал вяло, с опаской. И неведомо было ни незнакомому американскому танкисту, ни начальнику разведки 585-го артиллерийского полка капитану Горшкову Ивану Ивановичу, что это воздушное помахивание — факт исторический, хотя и не отмечен юпитерами, их слепящим светом, все остальные встречи русских с американцами произойдут позже и будут отмечены не только торжественной иллюминацией, но и репортажами корреспондентов. В общем, каждому празднику — свое.

Лишь на следующий день недалеко от города Торгау была отмечена встреча солдат 69-й пехотной дивизии Первой американской армии и бойцов 58-й стрелковой дивизии 1-го Украинского фронта, после чего войскам и одной и другой стороны был дан приказ остановиться.

Были также утверждены опознавательные знаки, чтобы случайно не ударить по своим. В частности, серия зеленых ракет, запущенная ввысь, обозначала, что это — свои. Русские танки должны были пометить башни белыми полосами — вокруг всей башни, ширина полосы — двадцать пять сантиметров. Макушки башен, люки, требовалось украсить белыми крестами, ширина полос креста — также двадцать пять сантиметров.

И вообще, пресловутые двадцать пять сантиметров оказались стандартом советско-американской встречи. Отмеченная историей встреча произошла, к слову, двадцать пятого апреля. А пока… пока саперы лейтенанта Кнорре продолжали минировать мост. Американские танки не должны были переправиться на этот берег. Три полковых «семидесятишестимиллиметровки» — ровно половина батареи, — грозно таращились потертыми, с обгорелыми надульниками стволами в пространство. У них была та же цель — все, что шевелится и ползает на том берегу, должно быть поражено меткими выстрелами, если вздумает переправиться на этот берег.

Американец, вылезший из башни «шермана», беспокоил капитана, очень уж беспечно ведет себя парень — вдруг какой-нибудь гад подсечет его с чердака пулей?

— Уйди, дурак! — выкрикнул капитан, резко располосовал рукою воздух, но танкист не услышал и не увидел его. — Тьфу!

Жаль. А ведь им предстоит еще встретиться, обняться, выпить по стакану русской водки — желательно холодной, хотя и теплая тоже пойдет, — и заесть из одной банки американской тушенкой.

— Уйди!

Нет, не уходит. Снайперы, снайперы… Слишком уж много этих хорошо стреляющих сволочей развелось в последнее время у гитлеровцев. Говорят, что сам фюрер — лично, вот ведь как, не побрезговал, — занимался этим.

Кто-то из приближенных генералов, — кажется, это был Кейтель, — сказал ему, что один снайпер может легко остановить взвод автоматчиков, а четверо снайперов — роту. Фюрера очень взбодрила идея войны малыми силами, он даже перестал походить на слабого ощипанного куренка, на которого очень уж здорово смахивал последние полгода, у Адольфа даже голос сделался куриным, — он загорелся, горделиво вскинул голову и взял под свое крыло скоропортящийся продукт: курсы по досрочному выпуску снайперов.