Айрис Дюбуа - Сломанный клинок Страница 4

— Почему, собственно, вы считаете, что Донати может симпатизировать Наварре? — спросил он.

— Не Наварре, — поправил Ле Кок. — Донати симпатизирует тому, что, как ему кажется, стоит за Наваррой. Городам, сын мой. Не забудьте, Донати — флорентиец… К тому же, насколько я мог понять, воспитанный на еретических писаниях Марсилия Падуанского. Вам не попадала в руки книжка, именуемая «Defensor Pacis»?[16] Там проводится мысль, что народ имеет якобы право избирать своих правителей и утверждать — или отвергать — издаваемые ими законы. Государство, по Марсилию, это как бы результат договора между народом и государем…

— Безумная мысль, — пожал плечами Пикиньи.

— Привлекательная, согласитесь. И именно поэтому опасная, — добавил епископ, перебирая четки. — Однако не будем сейчас вспоминать заблуждения еретика, который, благодарение Господу, уже пятнадцать лет как горит в аду. Я просто хотел объяснить вам симпатии молодого Донати. В Париже он встречался с нашим добрым старшиной, и тот, надо полагать, поделился с ним своими мыслями относительно… «короля народной милостью». Донати не был бы сыном безбожной и нечестивой Флоренции, если бы не заинтересовался таким планом. Разумеется, он может остаться лишь заинтересованным наблюдателем… Банкиры — народ хитрый, и симпатии симпатиями, а дело делом; хотя он весьма богат — а мне говорили, что Донати не уступает компаниям Барди или Толомеи, — он может не захотеть вложить в наши дела ни одного лиара. Но может и захотеть! Это уж, сын мой, зависит от нас — помочь ему… сделать выбор.

— От нас?

— Я бы выразился точнее: от вас, мессир. Пикиньи выразил на лице еще большее удивление:

— Объяснитесь, ваше преосвященство.

— Нет ничего проще! Вы славитесь обходительностью, вы умеете убеждать людей, у вас в Моранвиле прекрасные охотничьи угодья, наконец, у вас есть дочь, которая могла бы затмить многих прославленных красавиц при любом дворе…

— Этого еще не хватало! При чем тут она?

— Дамуазель Аэлис поможет вам уговорить Донати… если сами не сумеете это сделать. Не забывайте, он южанин, человек пылких страстей, такие люди легко поддаются соблазнам мира сего…

Пикиньи побагровел.

— Вы что же, мессир епископ, — не сразу выговорил он сдавленным голосом, — хотите, чтобы я уложил свою дочь в постель грязного менялы ради этого займа?! Клянусь терниями, вы храбрый человек, Робер Ле Кок!

— Не настолько, чтобы предложить вам подобную сделку, — спокойно возразил прелат. — Вы дурно истолковали мои слова. Этот молодой банкир, кстати сказать, отнюдь не «грязный меняла», воспитанием и куртуазностью он не уступит никому из придворных. Он любит охоту — почему я и упомянул о ваших охотничьих угодьях. Что касается дамуазель, то мои слова о ней отнюдь не имели того непристойного смысла, который вам угодно было в них вложить. Я лишь хотел сказать, что в присутствии женщины, которая ему нравится, мужчина более сговорчив: склонен проявлять щедрость, избегает поступков, кои могут представить его в невыгодном свете, дать повод для обвинений в трусости или чрезмерной осторожности. Такова человеческая натура, сын мой, и нужно уметь этим пользоваться — ничего другого я вам не предлагаю. Сегодня вы познакомитесь с Донати, он будет ужинать у меня. Пригласите его к себе в Моранвиль. Если откажется — придумаем что-нибудь другое, но, скорее всего, в этом нужды не будет, Донати едва ли упустит случай погостить у одного из ближайших друзей Наварры…

Время приближалось к полуночи, когда оба флорентийца вернулись к себе после ужина у монсеньора епископа. Дом богатого суконщика, давно связанного с Донати деловыми отношениями и предложившего ему свое гостеприимство на время пребывания в Лаоне, расположен был не так далеко от дворца — рядом с капеллой тамплиеров, но епископская стража с факелами проводила их до самых дверей, хотя Донати и сказал, что привык обходиться своими слугами.

— Тебя, друг Франческо, встречают и провожают как принца, — заметил Гвиничелли, когда они остались одни в отведенном им покое.

— Не меня, Джулио, а мои деньги. Ну, какое впечатление оставил у тебя этот ужин?

— Все подтверждается! Помнишь, что я тебе говорил в Париже, после беседы с Марселем? Партия Наварры некредитоспособна, и они будут просить взаймы.

— Разговора об этом пока не было…

— Он будет в Моранвиле. Ты, кстати, думаешь принять приглашение этого лицедея Пикиньи?

— Подумаем, Джулио, подумаем, — рассеянно отозвался Донати.

Подойдя к столу, где заботливая хозяйка дома оставила им легкую закуску на сон грядущий — фрукты и кувшин белого вина, — он взял с блюда гроздь винограда и стал неспешно ее общипывать.

Джулио тоже задумался, присев на подлокотник тяжелого резного кресла. Внешне схожие между собой как братья, худощавые, смуглые, черноглазые, оба друга были людьми очень разными. Это проявлялось не только в поведении и манерах — сдержанных и куртуазно-вкрадчивых у Франческо и по-южному живых у его друга, — но даже и в одежде. Сегодня, наряжаясь к ужину у прелата, Донати надел свободный, почти до коленей камзол тонкого светло-серого бархата, с короткими рукавами, из-под которых выходили другие, василькового шелка, узкие и длинные, застегнутые у запястий мелкими серебряными пуговицами. Широкий пояс чеканного серебра охватывал низко по бедрам это одеяние, несколько напоминающее древнегреческую тунику.

Костюм же Гвиничелли состоял из малиновой, с буфами на плечах, богато расшитой куртки, столь узкой и короткой, что она едва прикрывала части тела, для выставления напоказ отнюдь не предназначенные. Наряд дополняли модные «разделенные» штаны, которые лишь в этом году стали носить щеголи при дворах некоторых алеманских[17] княжеств: одна нога была ярко-оранжевой, другая фиолетовой. Острые носки «польских» башмаков были у Джулио куда длиннее, чем у Франческо, и торчали вперед на добрых пятнадцать дюймов.

Донати часто подсмеивался над пристрастием своего друга к новшествам иноземной моды. «Что делать, дорогой, — не обижаясь, говорил Гвиничелли, — будь у меня твое богатство, я тоже мог бы позволить себе роскошь одеваться скромно. За тебя говорит твое имя, а мне приходится привлекать внимание другим способом…»

Отец Джулио, неудачливый и полуразорившийся компаньон старого Донати, умер вскоре после своей жены, около двадцати лет назад. Джулио вырос вместе с Франческо (они были почти ровесники) и, со временем проявив, не в пример отцу, большие деловые способности, стал не только другом, но и ближайшим сотрудником молодого банкира. Некоторые операции он проводил за свой счет, и настолько удачно, что его скромная доля в капитале компании постепенно росла.