Емельян Ярмагаев - Возвращающий надежду Страница 4

Сам хозяин дома, Симон Годар, выглядел филином, которого спугнули из кустов. Лохматый и пучеглазый, он лишь поворачивался во все стороны и смотрел всем в глаза так, словно допытывался: «Какого вы мнения об этом, добрые люди?» На губах его дрожала непонятная усмешка.

Мадам некоторое время критически обозревала эту сцену, затем, не повышая голоса, сказала:

— Разве ты не глава своего дома, Годар, что позволяешь бесчинствовать в нем посторонним?

Слова ее были услышаны. Все притихли, все повернулись в ее сторону, с голов полетели шапки. По лицу офицера пробежала гримаса, но он тоже сдернул с коротким поклоном шляпу. Солдаты-французы застыли в недоумении. Мадам подошла ближе и сказала им тоном, каким обращаются к приблудной собаке:

— Вон отсюда!

И таково было величие ее голоса, что солдаты повиновались. С глупым видом они отошли в сторону. Офицер, метнув взгляд направо и налево — некоторые из деревенских уже наклонялись за камнем, — опять отвесил поклон и сказал:

— Но… не так поспешно, мадам… это есть наш маленький плачевный долг…

— Мой кошелек сюда, Рене, — распорядилась мадам. — Сколько Годары должны?

И восхищенный Бернар увидел: все в почтительном молчании разошлись. Как, оказывается, легко лишить зло всякой силы!

…А дома мать без дыхания упала на постель. И верная Жанетта, ломая руки, побежала за кюре. Приступ был долгим и тяжелым.

Бернару потом все мерещилась блуждающая на губах Годара странная усмешка — усмешка крестьянского отчаяния. Как ни старался, он не мог ее изгнать.

«Хватит с него таких сцен! — решил Рене. — Мальчику надо побыть в обществе равных ему сверстников».

И он пригласил погостить соседей-дворян. Сеньоры Оливье привезли не только свиту слуг, конюхов и ловчих, но и молодых наследников: черноглазую девчушку и ее трех братьев. Издавна отношения между домами Одиго и Оливье были натянутыми, и Рене предупредил Бернара:

— Гости — хозяева в замке. Их желания — закон!

Бернар встретил гостей с величайшей учтивостью: подержал стремя у дам, развел всех по комнатам, потом показал мальчикам Оливье все свои аркебузы и седла, капканы и сети, всех голубей, собак и лошадей. Гильом, Маркэ и Робер, крикливые крепыши, стали с хохотом носиться, обстреливая камнями голубей, прачек, сонный канал; в тихое царство Бернара, казалось, вселилась свора бесенят. Якоб придумал выстрелить горохом из аркебузы в окно судомойки, потом все Оливье затеяли игру в «осаду»: один взбирался на погреб, другие яростно сталкивали его оттуда. Бернару, неизмеримо более ловкому и сильному, эта забава показалась нелепой, он только наблюдал. Когда Маркэ скатился к его ногам, он поднял и отряхнул мальчика.

— Дурак! — крикнул Робер. — Не умеешь играть!

Братья потеряли к игре интерес и куда-то скрылись. Бернар постоял, тряхнул головой и поплелся в конюшню.

— Они назвали тебя дохлой клячей, — сказал он Ракэну. — Разве ты не обгонишь их жирных кобыл?

Выйдя во двор, Бернар услышал хохот и возню в кустарнике. Оттуда с ревом выскочила десятилетняя Анна, дочка скотницы. Братья гуськом вышли из кустов. Бернар медленно подошел к старшему — Якобу.

— Извинись перед ней! — потребовал он, царственным жестом указав на девочку.

В ответ сеньор Оливье скорчил мерзостную рожу — и полетел кувырком от молниеносной затрещины. Струсив, братья бросились врассыпную; Бернар опомнился и вспыхнул от стыда. Поднять руку на гостя! Но тут его позвали домой.

Знакомство с мадемуазель Антуанеттой также не привело ни к чему хорошему: девочке он показался простофилей, лишенным всякой галантности. Когда Оливье уехали, Рене иронически заметил:

— Так. Значит, хозяева бьют гостей?

Бернар прямо и грустно посмотрел воспитателю в лицо.

— Они причиняли всем боль… и друг другу тоже, — объяснил он. — Не понимаю: зачем?

Тяжелой рукой Рене взял его за подбородок.

— Вот что: мир таков, — сказал он сурово. — Слабых бьют и оскорбляют. Если есть сила, ответь ударом на удар.

— За всех? — оживился Бернар.

— За себя и своих, — веско поправил Рене. — Иначе слишком много будет хлопот.

Но мальчик не оценил мудрости, заключенной в этих словах.

3

Ночью раздался набат. Чудилось, что сама звездная тьма в тоске исходит протяжными чугунными стонами. Рене вышел с Бернаром на галерею. Из темной глубины ночи в глаза им взмахнул красный лоскут дальнего пожара.

— Это в городе, — пробормотал Рене. — Должно быть, прослышали, что король пришлет из Парижа интендантов. Да, началась катавасия!

Завеса мрака, казалось, колышется от взмахов пламени, от далекого гула, в котором ухо различало женские вопли и яростный лай собак. Рене ушел поднимать охрану, Бернар остался один. В его широко раскрытых глазах блестели две ярких точки — отсвет пожара. На конюшне били копытами кони, хрипло вскричал со сна петух, решив, что уже утро. В глухом океане ночи возникла странная скорбная нота. Откуда-то доносилось нечто вроде одинокого призыва, полного тоскливой мольбы…

Не раздумывая, мальчик кинулся вниз, вбежал в конюшню и вывел за поводья Ракэна Но перед ним выросла квадратная фигура Рене.

— Куда это вы спешите? Там бунтуют мужики. Идет страшная битва палок, кос и сковородок из-за ломтя скверной колбасы и щепотки соли. Спать, сеньор!

В это время на канале послышался равномерный плеск. Рене окликнул лодку. Оттуда ответили:

— Готов ли замок встретить сьера Одиго?

Свет факелов заметался по всей длине лестницы, идущей к каналу. Рассекая огненных змей, пляшущих на воде, из тьмы вынесся корпус лодки. На ней стояла закутанная в плащ фигура. Человек шагнул из лодки на ступени, открыл лицо и приказал:

— Горячего вина, сухой одежды и побольше дров в камин, Рене. Со мной интендант его величества, сеньор Густав Менье.

Утром Бернара вызвали к отцу. Огюстен-Клод-Люсьен Одиго сидел на галерее за столом, нехотя прихлебывая местное вино; мадам Констанция увела приезжего чиновника к себе поговорить о Париже, остались только Рене и слуги. Норманн сменил обычную куртку на синий бархатный камзол с вышитым на груди гербом. Бернар поклонился отцу, тот слегка кивнул. Длинное светлое лицо сеньора с величественным горбатым носом, плоским прямым ртом и крутым подбородком с ямочкой было приветливо; каштановые волосы, спускавшиеся на спину, тщательно завиты и уложены. Сеньор рассматривал сына выпуклыми голубыми глазами, выражения которых не разгадать.

— Он у тебя, кажется, вырос деревенщиной, Рене? — раздался голос, чуть отдающий металлом. — Что же он умеет?

— Все, что положено дворянину его лет, сеньор, — ответил Рене.