Великий океан - Иван Фёдорович Кратт Страница 40

Лежа за упавшей огромной елью, Павел согрелся; подопревшая хвоя высохла под ним, стала податливой и мягкой, как мох; постепенно утих голод, наплывала дремота. До утра еще было далеко, но тропа по-прежнему оставалась пустой. Как видно, лесное зверье покинуло эти места. Незаметно юноша окончательно задремал.

Проснулся он перед самым утром. Еще было темно, все так же туманно и сыро, но за нависшими громадами скал уже угадывался сумеречный рассвет.

Туман увлажнил хвою, жухлую листву между упавших лесин, темный береговой гранит. Медленно падали с отяжелевших веток редкие крупные капли, в скользкую топь превратилась тропа. Павел продрог, ныло простреленное плечо, еще сильнее хотелось есть. Он поднялся и, стряхнув с одежды росу, решил снова податься в горы. Может быть, там встретит стадо баранов. На заре они покидали разлоги, уходили в недоступные места.

Становилось светлее. Липкий туман все еще висел клочьями, но в просветах уже обозначилось озеро, рваные скалы над ним, мерцал и дробился на камнях неумолкающий водопад. Было очень тихо, торжественно, как перед началом жизни, потом вдруг далеко вверху озарилась вершина горы, фиолетово-розовая, чистая, одетая вечным снеговым покровом.

И вслед за первым лучом солнца раздался мощный протяжный рев, сильный и нараставший, будивший тайгу и горы, — великий нетерпеливый зов. Это кричал сохатый, искавший лесную подругу, нежную, густошерстую самку.

Павел встрепенулся, торопливо осмотрел винтовку. Инстинкт охотника, голод заставили его быстро и бесшумно двинуться навстречу лосю.

Зверь был близко, шел напрямки через заросли, разрывая лианы и гущину леса огромными тупыми рогами, проваливаясь по колено в гнилье и раскисшую болотистую почву. Павел слышал, как трещали под гигантскими копытами ветки, упавшие стволы, корни. Потом совсем невдалеке, между расщелинами обомшелого камня, мелькнула волосатая морда, могучая грудь великана. Он не видел притаившегося охотника, не чуял опасности. Прекрасный извечный порыв вел его вперед, дальше, навстречу любви и смерти.

Юноша опустил винтовку. Сколько раз он охотился в тайге и горах, добывая еду и шкуры, и никогда об этом не думал. То было простым, непридуманным законом, как дуновение ветра, как снег, как солнечное тепло. Сейчас впервые он почувствовал жестокую правду.

Лось приближался. Стучали копыта по камням, усилился треск сучьев и давних, поваленных ветрами, отживших деревьев. Несколько раз маячила бурая, вспотевшая шерсть зверя, раскрытая пасть, тяжелая кость рогов. Сохатый порывисто и сильно дышал, брызги пены покрывали широкую грудь. Он двигался напрямик, как раз к тому месту, где находился Павел. И юноша выстрелил. Это было скорее движение страха, невольная необходимость самозащиты.

Зверь дрогнул, остановился, вскинув высоко рога, бросился вперед и неожиданно рухнул на правый бок. Качнулись кусты, обрывки лиан, хрустнула и повалилась молодая лиственница. Видно стало, как часто-часто двигались огромные мохнатые ноги. Потом они выпрямились. Сохатый был убит наповал. Пуля попала ему в горло. Забыв о своих размышлениях, Павел радовался как ребенок. Убить лося с первого выстрела — это было неслыханной удачей, тем более летом, когда зверь особенно осторожен. Павел принялся разделывать тушу, уже ни о чем не думая. В нем сказалась кровь не одного поколения охотников. Такова участь многих движений сердца...

Снимая шкуру, Павел наткнулся на след огнестрельной пули в шее лося. Пуля оказалась необычной. Большой круглый гранат, темный, как сгусток крови. Юноша знал, что некоторые племена собирали в горах драгоценные камни, используя их вместо свинца. Чаще всего этим занимался народ Коннан — племя людоедов, обитавших по склонам Чилькутского перевала. Встречи с ними избегали даже индейцы.

Звук выстрела разбудил молчавшие утесы и скалы, откликнулся в хаосе гор. Невольно Павел оглянулся. Люди Коннан могли быть здесь, рядом. Случалось, что дикари преследовали раненого зверя не один день, шли за ним сотни миль.

Но кругом опять было тихо, уползал последний туман. Солнечный луч проник в ущелье, осветил две дряхлые сосны на самом краю обрыва, сверкавший горный поток. Наступило утро.

Лещинский находился возле пристани, когда прибежавший караульщик сообщил о возвращении Павла. Помощник правителя выронил подзорную трубу — в подражание Баранову он часто разглядывал залив, — нагнулся поднять ее и неожиданно почувствовал, как похолодели руки, заколыхались перед глазами пятна островов. Подступила давняя болезнь — припадок, испариной покрылись лоб, узкая костистая грудь.

Невероятным усилием он поборол приступ, подхватил трубу, набожно приложил пальцы к круглой суконной шапке, обшитой светлым шнурком.

— Святое чудо, — сказал он с передышкой. — Милосердный бог...

Окончательно овладев собой, он торопливо двинулся вдоль палисада с радостной улыбкой на лице и ужасом в сердце. Предательство становилось явным, похороненное там, в заливе, оно угрожало разоблачением, отсроченной карой, гибелью... Он шел быстро, переступая мокрые после недавнего прилива валуны, плавник, кучи гниющих водорослей. Низко метались чайки. Крик их напоминал протяжный стон.

Павел лежал в спальне Баранова. Стоял полумрак — Серафима закрыла ставни, плотно прихлопнула дверь, навесила на нее травяную плетенку, зажгла и снова погасила свечу. Увидев еще издали юношу, осторожно принесенного двумя звероловами, подобравшими его возле крепости, женщина негромко вскрикнула, потом заткнула концом платка рот и больше не произнесла ни звука. Только глаза ее стали глубокими, лучистыми, затаившими нежданную радость.

Возвращение Павла было событием, взволновавшим весь поселок. Промышленные торопились к дому правителя, спешили узнать судьбу «Ростислава», Ананий послал за Гедеоном, снова ушедшим после расправы на редут, алеуты бросили лов трески. Самые слабые, лежавшие по баракам, пытались выползти из жилья, индейские женщины шептались по углам.

Лука не пустил никого дальше крыльца. Озабоченный, немного испуганный, сидел он на нижней ступеньке, нетерпеливо поглядывал на дверь. Он сам ничего не знал, не успел даже как следует разглядеть Павла. Серафима послала за своим сожителем мальчика-креола, помогавшего ей по хозяйству, и сразу усадила промышленного около двери.

— Карауль, — сказала она, не глядя по обыкновению на мужа, и вдруг засмеялась неожиданно и ласково, как в редкие минуты их молодой жизни. — Слышь, живой вернулся. Хворый, а живой. Не пускай. Никого не пускай, Лука.

Она ушла в спальню, а озадаченный Лука некоторое время стоял на пороге, потирая бороду. Он так ничего и не выведал и не решился спросить. Необычное поведение Серафимы поразило его больше, чем все ее самые странные выходки. Он даже забыл о припрятанной в сенях чарке рома.

— Из самой Калифорнии прибыл. Из индейского плену... —