Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 42

— Может, какая нечистая сила? — встревоженно отозвался кто-то за окном.

— Но зачем нечистой силе двери? Кому нужны?

— Однокрыловцам, — уверенно сказал пан Пампушка.

— Да зачем же?

— Чтоб напугать упрямых мирославцев, — убежденно бросил пан Куча. — Наши письма кто-то перехватывает! Из пушек стреляют! А какая-то нечисть крадет по хатам двери! Надо бы подумать…

— Мы еще не кончили с письмом к царю, — неприязненно сказал Мельхиседек, и глаза его блеснули черной молнией.

— Детей пожалели бы! — тихо пробубнил сотник Хивря.

— Каких детей? — спросил епископ.

— Чьих? — хриплым басом спросил и старый гончар Саливон.

— Наших детей, — отвечал сотник Хивря. — Мы ведь четырех лучших хлопцев послали с письмами в Москву? Да и на Сечь! Да и в Полтаву! В Гадяч! В Чернигов! А где они, те хлопцы? Где? Погибли? Никто не знает… Да и те четверо? Дошли ль до Москвы?

— Вот мы и решили послать пятого, — кинул гончар.

— Наших детей, вишь, не жалеете!

— У тебя ж их никогда не было.

— Разве я — про своих?

— Вот и помолчи! — И гончар глухим пригасшим голосом заговорил — Это ж мой сын, мой, а не твой, Микола мой с одним из тех писем подался в Москву… Мой сын! — выкрикнул старик. — А дошел ли? Или схватили его и пытают неведомо где? А то у однокрыловцев давно уже дух испустил на колу? Или попался в руки святой инквизиции? Не знаю! Но… коли надо будет, пошлю сегодня и второго, Омелька, пошлю еще и третьего, Тимоша, и сам пойду, когда мир повелит, — нести в Москву десятое, двадцатое письмо, пришла бы нам только подмога в нашей беде…

— Как было в те разы, — сказал владыка, — нести письмо должен достойнейший… Подумаем!

И вся рада, в раздумье, молчала.

— Надобен хлопец сильный и смелый.

И вдруг из-за окна послышался робкий, порывистый женский голос:

— Возьмите моего хлопчика…

Это сказала Явдоха.

И даже сама испугалась своих слов, неожиданных для нее самой.

Вдвоем с Михайликом они стояли, привычно взявшись за руки, под крайним окном и слушали, что там говорят на совете.

Не найдя в Мирославе ни работы, ни пристанища, переночевав несколько ночей под тыном, потрепанные в стычке несколько дней тому назад — в степи, они пришли сюда, на Соборный майдан, куда стремился весь город, и теперь, после неосторожного выкрика Явдохи, когда все оглянулись на них, сын и матинка, стыдясь своего нищенского вида, не знали, куда деваться от всеобщего к себе внимания.

Но делать было нечего, и матинка опять сказала:

— Пошлите в Москву моего хлопчика.

— Я сам скажу, мамо, я сам! — с досадой дернул ее за рукав, взопрев и весь горя, бедняга Михайлик. — Я сам…

— А откуда вы тут объявились? — недоверчиво спросил у матери сотник Хивря, поглядывая на них через окно.

— Из Стародупки, паночку, — почтительно поклонилась Явдоха.

— Хочешь сына послать на верную смерть?

— Э-э, нет, — сказала матинка. — Он дойдет. Живой!

— Разве он знает дорогу?

— Я ж сама пойду с ним, папе.

— А ты? Ты знаешь дорогу до самой Москвы?

— Расспрошу.

— А сын грамотен?

— Нет.

— А как же он будет говорить с самим царем?

— Вот как я, пане, с вами.

— Царь, вишь, только по-ученому разумеет.

— Как же будет? — тревожно спросила мать.

— Никак! — тоненьким голоском засмеялся Хивря.

Явдоха склонила голову, а сынок ее, готовый от смущения провалиться сквозь землю, рванулся прочь от окна, но матинка держала его за руку, ей ведь надо было знать, что будет дальше.

Пан Пампушка, узнав Явдоху и Михайлика, хотел было приказать челяди схватить их, однако тут же владыка снова спросил:

— Кто ж понесет письмо?

Тогда старый цехмистр гончаров Саливон Глек сказал:

— Мой второй сын, Омелько. Он понесет письмо.

Напряженное молчание встретило слова гончара.

Никто не ждал такого!

Старший сын Глека, Микола, козак ученый, что дослужился уже до хорунжего, ушел недавно с таким же письмом в Москву.

В дорогу дали ему голубя и велели, коли дойдет, пустить его из Москвы с письмом, дабы мирославцы знали, что ответил царь на их просьбу о помощи.

Но вчера голубь вернулся. Без письма.

Что-то, видимо, стряслось недоброе…

А вот сегодня, сейчас, старый гончар сказал, что и новое письмо в Москву понесет второй сын его, Омелько Глек.

Этого не ждали. И народ молчал.

У Саливона Глека, кроме Омелька и Миколы, был еще и третий сын, самый младший, Тимош, спудей киевской Академии, который весьма огорчил старика, вернувшись этой весной в Мирослав с бродячими лицедеями. Вот и сейчас где-то там, на базаре, позоря своего отца, он показывал забавные штуки, и о том глупом штукаре, коего уже успели узнать мирославцы под именем Прудивуса, Саливон и слышать не хотел, и нынче говорил всем, что сынов у него не три, а два: Микола, что отправился в Москву, и второй, Омельян, спевак, любимец и гордость горожан, которого безумный родитель посылал теперь также на верную смерть.

Проучившись сколько надо в Академии, в Киеве, Омелько Глек пел там годик-другой на клиросе Святой Софии, и на богослужения со всего города сбегались люди послушать сына мирославского гончара, затем что голоса такого доселе не слыхивали, — дивились и чужеземцы его пению, а москвитяне, прибывавшие в Киев, пытались переманить знатного певца в Успенский собор, что в Кремле, да все те попытки были тщетны, ибо, прожив около года в Вене и Милане, где он учился на начального певчего и музыко́творца, Омелько Глек не захотел ни в Киеве оставаться, ни в Москву ехать, а возвратился в свой родной Мирослав с доброй славою «мужа благоговейна и словеснейша», как говорили тогда по-церковнославянскому, дидаскала и витии, певца и протопсальта (сиречь хорового регента), человека, владевшего «художного эллино-грецкого языка уменьем да искусством».

Омельяна Глека крепко тут полюбили, в Мирославе, добрые люди — за его талант, за могучий голос неземной красы, за песни, им слагаемые, за разум, благодаря коему никогда не похвалялся он своей ученостью перед людьми простыми, за кроткий и человеческий нрав, за козацкую отвагу, которую успел он проявить на Сечи и в морском походе.

И вот сейчас, когда отец сказал то, что он сказал, никто старику гончару не ответил.

Все молчали.

Никому не хотелось потерять Омелька.

И мирославцы очень обрадовались, когда сотник Хивря, коего черти в тот день то и дело дергали за язык, начал перечить и тут.

— А почему мы должны посылать именно твоего Омелька? — спросил он у Глека. — Надо ведь смелого!