Андрей Буровский - Орден костяного человечка Страница 44

Вечер переходил в ночь, и очень успешно перешел, потому что Володя говорил почти что до трех часов пополуночи. Ему-то, привычному к ночным бдениям, это не было трудно. Володю удивляла Людмила: у нее ведь не могло быть такой привычки ученых людей, а она слушала без малейших признаков усталости, и пили они все время горячий чай из каких-то незнакомых Владимиру, удивительно вкусных трав — чайник стоял тут же на керосинке, за ситцевой занавеской.

Под конец Володя даже несколько растерялся: Людмила не подавала ему совершенно никаких знаков. Ни что ему пора уходить, ни что он может перейти к каким-то другим действиям. Она слушала его, говорила с ним, подливала чаю — и все. Только к концу разговора иногда вдруг стала появляться у нее короткая ироническая улыбка. К чему бы?

Сидели они напротив, и Володе пришлось специально встать, подойти к женщине, чтобы поцеловать ее руку. В любом случае это было достаточно целомудренно… и вместе с тем хоть какое-то, но действие. Женщина не двинулась, только позволила Володе сделать то, что он хотел. Володя заглянул в глубокие янтарные глаза, и Людмила погладила его свободной рукой, провела по виску и щеке.

— Интересно, а если бы я затеяла тебя сейчас прогнать… Что бы ты делал?

— Прогонишь — пойду в лагерь, — пожал плечами Владимир, — тут не так и далеко.

— Недалеко. Но ходить сейчас совсем не надо. Сейчас плохое время, чтобы ходить одному.

— «И опасайтесь выходить на болота ночью, когда силы зла властвуют беспредельно», — процитировал Володя Конан Дойля.

— Повтори… Ты очень хорошо это сказал.

Он повторил.

— Не совсем так… все-таки они властвуют не беспредельно… Но ходить по ночам здесь не надо. Или ты не понимаешь этого?

— Мне возле лагеря бывало неприятно, сам не знаю почему. И наши девушки видели такое существо… собачку, у которой глаза отсвечивают красным в темноте. Я сам не видел, но они рассказывали мне.

— В темноте глаза светятся красным только у человека. И у тех, кто получился из человека. Еще раз говорю — не ходи один по степи ночью.

— Именно здесь или везде?

— Везде в Хакасии, где есть курганы; в них лежат разные люди. А сейчас здесь появился, кажется, один… нехороший, и я совсем не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.

Володя тронул губами полные губы. Женщина встала, ответила. Чуть ниже Володи, она как-то очень ладно поднялась и очень деловито — специально, чтобы целоваться с ним. Все, что происходило на протяжении ближайших двух часов, происходило как раз так, как больше всего нравилось Володе: просто, естественно и без спешки. Никто никого не соблазнял, тем паче не вел куртуазной игры и не пытался подчинить себе другого.

Здесь не было битвы своеволий и не надо было выяснять, кто в чьей руке был только мяч. Два взрослых человека делали то, что они хотят, и делали ровно потому, что им так хочется и нравится. Людмила вообще все делала просто, без жеманства, и притом красиво, изящно; трудно было не увлечься ее плавными движениями — словно лился густой мед из кружки.

Володя был достаточно опытен, чтобы понимать: эта неторопливость, красота действий при полном отсутствии застенчивости не просто личная черта Людмилы — это симптом равнодушия. Володю не травмировало равнодушие женщины, к которой он тоже равнодушен, не задевало отсутствие влюбленности — для этого он был достаточно взрослым. Взрослым он был и для того, чтобы знать — влюбленность обязательно появится, если отношения продлятся долго и всерьез.

— Представляешь… Я уже подумывал, не уйти ли мне.

— Я знаю. Я не позволила бы тебе, но не могу же я навязываться. А ты хотел только говорить.

— Не только… Но ведь и я не могу лезть туда, где меня совсем не ждут.

— Два перестраховщика, — невесело усмехнулась Людмила.

Они лежали на двуспальной кровати — тут же, в единственной огромной комнате этого странного дома, но за пределами освещенного круга, и Володя любовался формами этого сильного, зрелого тела, проводил кончиками пальцев от шеи и все ниже, ниже… Сколько хватало руки.

— Ты специально оставила лампу? Чтобы можно было подумать — мы все еще сидим и разговариваем?

— Молодец, догадался, — помедлив, сказала Людмила, — но почему тогда не догадался, что не надо ходить по ночам?

— А я и сейчас не догадался… Между прочим, я сегодня попозже уйду в лагерь. Так надо.

— Ну и иди… Солнце уже взойдет, а чая для сил я тебе дам.

— Чай для восстановления сил?

— А ты сил еще и не терял… Это будет чай для поддержания сил, которые ты растратишь со мной.

Володя опять приник губами к ее губам. Женщина ответила пылко и в то же время красиво, без жадности. То ли не было у нее такого уж долгого одиночества, то ли умела терпеть, не доводя себя до бабьей униженности. Звякнули украшения, которые Людмила не сняла и сейчас, и все опять было просто, ясно и красиво и опять плавно, тягуче, как если бы лился мед.

А на улице стояла гулкая рань, когда звук несется на километры, но слышится неясно и не всегда понятно, с какой стороны он идет. Что хорошо — день обещал быть замечательным: легкие клочья прозрачного степного тумана опускались на землю. Упруго, сильно шел Володя, с удовольствием смотрел на мир и чувствовал себя сильным и гибким: после отвара непонятных трав он словно бы мирно проспал всю эту ночь. Что плохо — далеко в степи проскакал всадник и как будто узнал Володю, даже что-то крикнул, махнул рукой. Володе показалось, что это Петька.

Как и следовало ожидать, плохого ничего в экспедиции без него не стряслось — все уже работало как налаженный механизм и не очень зависело от него самого. Володя невольно подумал, что если он даже захочет разрушить то, что сам же создавал, ему будет совсем непросто это сделать.

Вечером три грации опять пришли к курганам, приперлось еще человек пять парней, и это оказалось куда хуже. Во-первых, по сравнению с чудовищно грязными, оборванными парнями девушки были еще сравнительно приличны. По ним хотя бы не ходили табунами насекомые как вот по этому, снимавшему вшей прямо с отворота засаленной, месяца два не менявшейся рубахи. Во-вторых, девицы больше говорили про водку, а от этих с утра припахивало чем-то спиртосодержащим. А в-третьих… Когда приходили девицы, сердобольная Оля кормила дохлую Катьку, и только. Даже она понимала: если дать в руки девочке, ей ничего не достанется… А вот парни при виде аппетитно булькающего варева в исполнении Фомича придвигались с голодным оживлением, потирали руки, сглатывали слюну и не дать им еды было непросто. Добрые Андрей с Димой готовы были поделиться кулешом, но и до них доходило: при слухах о бесплатной кормежке сюда сбегутся уже не пять или шесть обормотов, а чуть не вся деревня. Поэтому Володя сурово сообщил парням, что на обед они могут не рассчитывать, разве что останется что-то.