Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 44

— Я должен с ней поговорить.

— О чем?

— Как это — о чем?! О портрете. О какой-то опасности…

— О какой опасности ты скажешь? Да вон — тот парубок Пилип-с-Конопель. Он и скажет ей обо всем!

— Но я должен, мамо, сказать ей, что я… что у меня…

— Не спеши.

— А я и не думаю спешить. Но… пора! Не то Пилип… вы гляньте, мамо!

— Вижу! Пойдем вместе, сынок.

— Я сам, мамо, я сам…

— Так ты ж — несмелый, — грустно сказала мать.

— Несмелый, матуся.

— Да и не хитер.

— И не хитер, мамо.

— А к девчатам без хитрости — ого! — не подступись.

— Буду с хитростью, мамо.

— Ты?! С хитростью? Такой теленок? — И, взглянув на Подолянку, что-то словно сообразив, спросила шепотом — Как ты думаешь — кто она?

— Кармела Подолянка.

— Племянница самого владыки!

— Что ж такого!

— А ты кто?.. Кто ты есть?

— Я коваль! — горделиво ответил он.

— Велика птица — коваль!

— Велика, мамо, — без тени улыбки кивнул Михайлик.

— Но у тебя ж — ни гроша.

— Пустяки!

— Ни хаты.

— Пустяки!

— Ни работы.

— Пустяки!.. Будут же когда-нибудь и деньги, и хата, и работа. Даже новые штаны! — И он сказал решительно: — Ну, я пойду!

— Да ты ж нестриженый.

— Пустяки!

— Ты что надумал? — забеспокоилась мать.

— Жениться, мамо.

— На племяннице владыки? С ума спятил!

— Спятил, мамо, — покорно согласился хлопец.

И снова умолк.

Весь этот быстротечный разговор, что велся шепотом у крайнего окна, мгновенно вылетел из головы, и хлопец снова ничего уже не видел и не слышал.

А то, что случилось затем…

То, что случилось затем, всполошило всю раду.

Ярина Подолянка, испуганная двумя окликами: «Кармела!», на мгновенье замешкалась у порога, но все же к раде вышла.

На серебряном подносе несла она золотые кубки с медом хмельным, с терновым столетним вином, от малейшей капли коего кружилась голова даже у бывалых запорожцев, — ибо не попотчевать гостей, как то велит обычай, украинская душа не может — даже в самую горестную минуту, даже на похоронах, даже в тяжкую годину войны.

Ярина переходила от стола к столу, хотя всюду уже расставила свои напитки пани Роксолана, но каждый спешил из собственных ручек этой, как говорят наши братья-поляки, сличной, то есть прелестной, дивчины пригубить торжественную чарку.

— За победу! — возглашал каждый.

«За хозяюшку!» — думал каждый.

И победа, столь желанная, уже казалась всем прекрасной, как юная хозяйка сего дома.

И радушная хозяйка была в тот миг желанной, как победа…

А когда панна Ярина проходила в огромном покое мимо крайнего окна, чьи-то проворные пальцы из-за косяка схватили с ее подноса кубок меда, — ой!

Кубок-то был золотой.

Но никто с тем кубком бежать не бросился.

Кто-то осушил его — там, за окном, и, брякнув золотом о деревянные половицы покоя, в то же мгновенье исчез так стремительно, что никто предерзкого разглядеть не успел.

А был то Михайлик.

Ярина вскрикнула.

И не только потому вскрикнула, что испугалась, хотя и испугаться она все же испугалась.

Да и не без причины, пожалуй.

Бояться было чего: за свою короткую жизнь испила дивчина лиха полный ковш.

Ее матушка, родная сестра епископа Мельхиседека, будучи замужем за полковником Прилюком, рано овдовела: полковника замучили паны в Варшаве, а через год те же ляхи предательски убили мать Подолянки, а девочку тогда же увезли тайком в далекий Рим и там укрыли в доминиканском монастыре.

Ярине, перекрещенной в Кармелу, пришлось томиться и в католических монастырях Болоньи, Пармы, Парижа, Вены, Амстердама, и причастны были к ее судьбе в те годы не только польские сенаторы, но и папские нунции, и палатины угорские, и веницийские да габсбургские послы, ибо воспитание панны Подолянки было важным делом римской церкви, которая частенько похищала детей украинской шляхты, чтоб вырастить из них отступников, врагов своего народа и православной веры.

Воспитанники Ватикана, возвратясь на Украину, выполняли различные поручения своих хозяев, поручения иной раз гнусные и кровавые, и порой из этих-то отступников и вырастали самые лютые враги украинского народа.

Большие упования возлагали святые отцы и на Подолянку, затем что дивчину бог не обидел ни умом, ни красотой, однако все произошло совсем не так, как полагали они, и теперь там где-то монахи злобствовали и, как то было видно, не забывали о панне, не простив ей ни бегства, ни измены престолу святого Петра, вот и следили за ней повсюду и пытались уже снова ее похитить, а то и убить, да и гетман Однокрыл не раз хотел силком жениться на Подолянке, и уже трижды отбивали дивчину у желтожупанников, что и стало причиной ее переезда сюда, под защиту родного дядюшки Мельхиседека.

Вот какие важные и досадные обстоятельства заставили Ярину вскрикнуть, хотя была она десятка не робкого.

Однако, увидев за окном запорожца, окликнувшего ее постылым католическим именем, панна встревожилась еще больше, ибо лицо Филиппа показалось ей знакомым, хоть и не могла она припомнить, где видела его.

Все это произошло так быстро, что люди не успели опомниться, как в архиерейских покоях поднялся шумный переполох.

— Ловите его! — тоненько трубил пан Хивря.

— Заметили? Вы заметили?

— Что он сделал?

— Но кто́ же он?

— Однокрыловцы подослали соглядатая, — деловито пояснил Куча, хотя он, как и сама пани Роксолана, хорошо видел, кто был тот дерзило и что он сделал. — Однокрыловцы хотели украсть Подолянку! — заорал пан обозный, и все вокруг закипело.

— Хватайте однокрыловца! — из окна выкрикнула на весь Соборный майдан пани Кучиха.

И волны пошли по майдану.

— Найти хлопца! — велел Мельхиседек, впрочем не очень веря в злой умысел простодушного парубка, который готов был идти с матерью к царю, — старый-то гончар только что шепнул владыке, что это был тот самый хлопец. — Найти его! — повторил епископ.

— Не премину, владыко, — сказал куцый монашек, маячивший у архиерея за спиной, и неторопливо зашаркал своими здоровенными сапожищами к выходной двери.

— Отче Зосима, скорее! — понукал его Куча.

— Куда еще скорее, пан обозный, — ответствовал степенно, еле передвигая ноги, монашек, но вдруг, сообразив что-то важное, сразу подумал, что наглеца того надо беспременно изловить, и, как застоявшийся осел, внезапно ринулся вперед и бросился в погоню.

А меж тем наш Михайлик, держа за руку свою бойкую матинку, очутился в каких-то дальних переулках.