Роберт Святополк-Мирский - Пояс Богородицы Страница 44

— Христос и Богородица будут вместе хранить тебя, — улыбнулся Генрих.

Настенька надела медальон.

— И правда, вроде спокойнее стало, — сказала она и пожала руку Генриха. — Еще раз спасибо тебе, Генрих, ты очень славный.

Генрих растроганно поклонился, галантно поцеловал ручку Настеньки и тихонько вышел.

Настенька глубоко вздохнула и впервые за последние дни крепко уснула, несмотря на грохот пушек.

И ни ей, ни Генриху даже в голову не могло прийти, какие роковые и страшные последствия будет иметь это маленькое событие и как изменит оно судьбу нескольких людей…

Но что такое жизнь и судьба отдельных человеческих личностей перед лицом другого грандиозного события, которое уже началось, уже происходило и которому суждено было изменить жизнь и судьбу целых племен и народов.

Началось величайшее действо, навсегда оставшееся в истории как «Стояние на Угре».

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Великий князь московский Иван Васильевич

Много было в тот год недобрых предзнаменований, шепотом люди друг другу передавали, где что дивное случилось, — то в Алексине, там, где Орду ждали, в ночь перед появлением татар звездопад был страшный, сыпались, как град, с неба звезды и искрами по земле разлетались, то в Москве колокола той ночью сами по себе звонили, а еще раньше взял вдруг да и упал ни с того ни с сего купол церкви Рождества Богородицы и много старинных и знатных икон сокрушил.

Не к добру все это деялось, бояться стали люди посадские, что вокруг Москвы жили, забирали свое имущество и в Кремль с ним бежали прятаться в ожидании нашествия Ахматова, а некоторые даже поджигали дома свои, как то в обычае было: идет враг — сжигай все посады, забирай все добро свое да припасы съестные и за стены города прячься, готовясь к осаде и штурму…

Шум, гам, крики, щелканье кнутов, ржание коней, очереди и давка у всех кремлевских ворот, отдельные пожары вокруг среди брошенных посадских домов — такую картину увидел великий князь московский Иван Васильевич, подъезжая к Москве со стороны Тарусы.

Там он стоял уже месяц с войском, а когда донесли ему доброхоты, что появились, наконец, татары на том берегу и ужас как много их — горизонта не видно, дрогнуло сердце государя — не за себя, за державу — а что там деется в Москве? Как Патрикеев справляется? Вернулось ли посольство от братьев? Как супруга и дети? Нет, но надо же о них тоже позаботиться, да и казна, казна-то полная в Кремле — страшно подумать, что случится, коли захватят ордынцы столицу — нет-нет, нельзя этого допустить, ни за что нельзя, но и на авось полагаться не стоит, а ну ж перейдут Оку и на Алексин — а там до Москвы совсем рукой подать… Пресвятая Богородица, помогай!

Иван Васильевич привык к народной любви и громким ее проявлениям, когда появлялся на людях… Но сейчас с ним не было Патрикеева, который всегда знал, что надо сделать, прежде чем государь явится к народу, каких смутьянов заранее утишить, кому меда бочку выставить и сколько монет выделить людям, которые их в толпу кидать будут.

Впервые за все время своего правления Иван Васильевич появился перед народом, не подготовленным к встрече государя, да еще в столь смутный час, когда царила паника, когда все с минуты на минуту ожидали страшного неприятеля и были уверены, что и великий князь, и сын его, и лучшие воеводы сражаются сейчас там, то ли на Оке, то ли на Угре, с татарскими ордами.

Эту встречу Иван Васильевич запомнил на всю жизнь, и долго еще она снилась ему в страшных снах, когда он кричал так, что прибегала Софья из соседней спальни и успокаивала его, отирая лоб, весь мокрый от холодного пота…

Ивана Васильевича, едущего верхом в воинских доспехах, сопровождала целая свита его приближенных и отряд охраны, двигались они медленно, и народ увидел своего государя еще издали.

Сперва все стали показывать в ту сторону пальцами, переговариваясь о чем-то все громче и возбужденней.

Иван Васильевич подумал было, что сейчас его будут приветствовать, улыбнулся и поднял руку в благосклонном жесте.

И вот тут-то случилось нечто незабываемое.

Общий ропот усиливался, как грохот приближающегося обвала, потом люди начали что-то кричать, размахивали руками, затем кулаками, и до ушей великого князя и его свиты стали доноситься отдельные вполне различимые выкрики:

— Он оставил войско!

— Он бежит!

— Он спасается!

— Налоги с нас драл, а татарам не отдавал!

— Разозлил хана, а за Отечество не стоит!

— Трус!

— Позор!

— Долой!

Иван Васильевич растерянно остановился, его тотчас окружили воины охраны, выставив пики вокруг, но народ, собираясь со всех сторон в мгновенно растущую и густеющую толпу, напирал все больше, передние ряды, толкаемые задними, уже вплотную приблизились к охране.

Иван Васильевич побледнел и начал было что-то говорить, но его никто не желал слушать — толпа орала свое и напирала все сильнее.

И вдруг неизвестно почему эта толпа смолкла, затихла, по ней волнами пробежал какой-то шепоток, и она стала расступаться, освобождая кому-то дорогу.

Седой древний старец, согнутый тяжестью прожитых лет, опираясь на посох, шел навстречу кортежу великого князя.

Архиепископ ростовский Вассиан, личный духовник государя, упорно настаивал на том, чтобы Иван Васильевич взял его с собой в поход «для поддержания духа». Великому князю стоило больших трудов уговорить старика, который по возрасту и слабому здоровью не выдержал бы и недели походной жизни, отказаться от этой затеи и остаться в Москве, и вот теперь архиепископ встречал его здесь.

— Остановися, князю! — воскликнул он патетически. — Неужто и вправду оставил ты войско и бежишь прятаться за стенами города? Неужто там идет бой, а ты, уклонившись, хочешь спасти свою жизнь? Смертным ли бояться смерти? Рок неизбежен! Я стар и слаб, но не убоюся меча татарского, не отвращу лица моего от его блеска! Так отчего же ты здесь?

Великий князь прикусил до крови губу от досады и нелепости положения.

Толпа молчала, ожидая его слов.

Что ж это делается-то, а? Я — великий государь должен покорно стоять перед толпой холопов и оправдываться? Перед кем? Перед теми, которые сами бегут, как крысы, побросав свои дома? Ну подождите, псы поганые, дайте срок, покончим с Ордой, я вам такие порядки заведу — на коленях ползать передо мной будете, за каждое дерзкое слово головы всем рубить буду, пока страх и уважение к государю и власти державной в кровь вашу и молоко материнское не вольются на веки вечные!

Великий князь московский Иван Васильевич побледнел еще больше, но, склонив голову с христианской покорностью, отвечал архиепископу: