Джон Бакен - Запретный лес Страница 45

Глава 12. КОСОЙ

В воскресение служба в кирке Вудили, во время которой должно было произойти обличение грешников, не состоялась.

Дело в том, что на следующий день после возвращения из Аллерского прихода Дэвид получил письмо с улицы Плезанс, что в Эдинбурге, и час спустя, верхом на своей лошадке, спешил в столицу. В городе разразилась чума, и его отец заболел. Такой чумы еще не знали: человек не умирал скоропостижно, а долго метался в лихорадке, сотрясаемый дрожью и терзаемый головными болями и судорогами и прострелами по всему телу; потом, в девяти случаях из десяти, он впадал в ступор, за которым следовала смерть. Но нарывов на коже не было, и врачи терялись в догадках, что со всем этим делать. Эпидемия оказалась не менее страшной, чем предыдущие, и каждый час звучал погребальный звон, а по мостовым днем и ночью дребезжали колеса похоронных дрог.

Когда Дэвид приехал, отец был в сознании, но с первого взгляда сын понял, что конец близок. Семейный доктор лечил его обильными кровопусканиями, прикладывал пиявок к голове и пичкал немыслимым количеством лекарств и рвотных порошков. Дэвид умолял отца терпеливо принимать их.

— Бог помогает подручными средствами, — уговаривал он, — Христос исцелил слепого прахом и слюной, есть ли лекарство проще этого?

— Угу, но ведь помазал ему веки той смесью сам Господь, Дэйви, а не такой старый коновал, как наш Макглашан. — И старик отослал врача прочь, наняв нового, некоего молодого Кросби из Монашьего проулка; Кросби обучался во Франции и имел по меньшей мере одно преимущество — на смертном одре оставлял больных в покое. Он не душил пациента под тяжелыми одеялами, позволяя накрывать легко, заставлял держать окна распахнутыми с утра до вечера и разрешал поить слабеньким пивом. Возможно, старик умер бы при любом лечении: было ему семьдесят три года, он постоянно хворал, и чума лишь ускорила разрушительную работу времени. Но новый распорядок сделал умирание не столь мучительным. Отец сохранял ясный ум и мог беседовать с сыном, в основном о его матери и детстве.

Дэвид остановился за городом, в деревушке Либертон, и каждый день ходил к одру отца. Как того требовали обязанности священника, он читал ему Писание и молился с ним, но долго не решался спросить родителя о том, чиста ли его совесть пред Богом. Да и старик не был особо разговорчив.

— Душа моя давным-давно спокойна, — как-то сказал он, — и готов я держать ответ пред Господом, посему нет нужды приготовлять меня к смерти. — Но сердце его болело за сына. — Ты последовал священному призванию, сынок, и радостно мне, что обрел ты пристанище в нашем родном приходе. Дэйви, род Семпиллов обосновался на Рудфутской мельнице во времена Роберта Брюса[93]. Но тяжко и опасно нынче служить Господу, пасторы глядят на всех свысока, Церковь самонадеянно вознесла главу над миром… А что там с Монтрозом, о коем только и слыхать на каждом углу?.. Смирись пред Богом, сын, ибо с поднятой главой в Райские врата не войти.

Он мирно умер в третий день сентября, и Дэвид всю неделю суетился, улаживая дела: продал лавку и дом, выплатил завещанное слугам и дальней родне. Час за часом он просиживал с юристами: отец оставил крупное состояние, и, к своему удивлению, Дэвид оказался одним из самых богатых священнослужителей в стране. Кое-какие деньги хранились у ювелира, поверенный рассказал о ценных бумагах, земельных владениях и долговых расписках, и это было далеко не все. Когда дела близились к завершению, душеприказчик, пожилой напыщенный адвокат по фамилии Макфейл, менторским тоном принялся поучать Дэвида: «У вас, мистер Дэвид, в руках сокровища земные вкупе с сокровищами Небесными, хотелось бы думать, что распорядитесь вы ими с умом. И коли последние, как гласит Библия, моли не изъесть, а злоумышленникам не похитить, то и первые моль не изведет, да и обычный злоумышленник до них не доберется, покуда лежат они в надежном хранилище Джорджи Байта в Кэнонгейте[94]. Да пребудет сердце ваше покойно насчет них, пока ведете вы сражение за души жителей Вудили».

То было необычное время как для мирной смерти в собственной постели, так и для ведения дел, ибо охваченный болезнью город сделался добычей самых диких страхов. Мало кто из путешественников осмеливался заезжать в зараженные чумой пригороды, однако вести носились повсюду, как восточный ветер в мае. Битва при Килсайте поставила все в Шотландии с ног на голову. Глазго отдался на милость завоевателя, радостно приветствуя Монтроза и осыпая дарами его воинов. Графства и города наперегонки спешили пасть пред ним. Когда дело дошло до Эдинбурга, городской совет отправил послов в Корсторфин, желая сдаться юному лорду Неперу[95]. Из Толбута[96] выпустили всех томившихся в заключении дворян; Дэвид видел их: бледные люди, все еще сотрясаемые тюремным ознобом. И только в Замке по-прежнему сидели ковенанторы. Пришла новость, что Король сделал Монтроза генерал-капитаном всей Шотландии и вскоре победоносная армия выдвинется к Границе. В Босуэлле[97] на берегу Клайда сэр Арчибальд Примроуз[98] зачитал королевский указ войскам. Парламент должен был немедленно собраться в Глазго «для установления религии и мира и освобождения всех угнетенных от тяжкой ноши, взваленной на них в дни минувшие».

Священники ходили по улицам Эдинбурга с мрачными лицами. Дэвид столкнулся с мистером Мёрхедом, строго спросившим у него, что он делает в городе.

— Я приехал хоронить отца, — объяснил он.

— У него была легкая смерть, ежели умер он в пору надежд и ожиданий, а не ныне, когда Господь изливает свой гнев на несчастную страну, — сказал аллерский пастор.

Эти слова повторялись, подобно паролю, среди всей священнической братии, и Дэвид ответил на них с подобающей серьезностью, хотя в сердце его не было великой печали. Он помнил лицо калидонского стремянного и пытался представить, как Монтроз выглядит теперь, в пору триумфа. Он не сомневался, что не найдет в нем гордыни… Пришли вести, что маркиз уже у Крэнстоуна и скоро доберется по течению Галы до Границы. На какое-то мгновение Дэвида охватило безумное желание следовать за ним, быть с ним рядом, ибо надеялся он, что все опасения и колебания уйдут, как только он еще раз поговорит с Монтрозом.

Наконец он отбыл домой, и под рябинами Карлопских утесов прочитал печатный листок, что раздавали на улицах Эдинбурга: многие, получив его, тут же в гневе разрывали бумагу, но были и те, кто хранил его и размышлял над написанным. То был манифест Монтроза, изданный им в лагере под Босуэллом, где четко обозначались его цели. Там звучали те же слова, что стремянный произносил ночью в Калидоне. Аристократы покусились на «свободу подданных и законную власть», Церковь обманом заставила народ слепо подчиняться себе, что гораздо хуже, чем Папство. Он писал, что встал на защиту чистой веры, «за возрождение коей ратовали наши первые реформаторы», выступил за Короля и установление центральной власти, за простых людей и «освобождение нашей нации от рабского гнета». Он обличал малодушных, «не способных на поступки во имя Господне». Он отрицал, что виновен в кровопролитии, ибо «не пролил ни капли крови невинных, карая лишь тех, кто послан проливать нашу кровь и отнимать наши жизни». В заключение он говорил о чудесах веры: «То, что ныне происходит в стране, имеет много схожего с деяниями Господними: горстка праведных одерживает верх над многими». Дэвид читал и слышал знакомый голос, эхом доносящийся из памяти. Неужели этот человек — проклинаемый Церковью мерзкий амаликитянин? Душа Дэвида разрывалась, когда он вопрошал себя, на чьей стороне истинный Бог, если вера этого человека не менее горяча, чем вера аллерского пастора?