Боги ушли, твари остались - Михаил Владимирович Рогожин Страница 46

Альфред пришел в приподнятом настроении. Принес в горшке цветущую розовым цветом герань.

— Здесь не хватает цветов, — сказал он, поставив горшок на край ванны, — вылезай, одевайся, поедем в ресторан. Ульрих ждет внизу.

— Давай останемся дома, — попросила Аделия. У неё совсем не было сил куда-то идти.

— О! Да ты, кажется, уже пьяная? — весело воскликнул Альфред. — Ах, ну, конечно, ты же была у Гофмана. Тогда понятно.

Аделия рассказала о мучительно долгом фотосеансе, о появлении Орланского с шампанским. О восторге по поводу удавшихся фотографий.

— И это в то время, когда я отдаю все силы для победы! — картинно возмутился Альфред, вытащил её из воды, обмотал полотенцем и отнёс в спальню.

— Заменим ужин любовью!

Аделия так боялась любого разговора, что с облегчением зарылась в его объятия. Тем более, что после любовного экстаза Альфред не любил распространяться на бытовые темы, а предпочитал мечтать.

— Мы продадим дом в Ванзее. Купим где-нибудь в горах, будем жить как нибелунги. Станем настоящими «детьми тумана».

— Когда?

— Послушай, какая разница. Мы вместе, а все остальное будет. Германия уже сейчас великая страна. А после победы превратится в непобедимый рейх! Немцы получат право чувствовать себя властелинами мира. У нас ни с чем не будет проблем. Вся Европа, славяне, азиаты будут трудится на наше благо. Мы сможем предаваться духовным поискам, любви, рожать детей. У нас будет трое. Два мальчика, одна девочка. Забудем о войне. О жертвах.

— Разве это возможно, — вздохнула Аделия. Она не испытала ужасов войны. Но чувствовала, что никто и никогда не сможет её забыть.

— Конечно, возможно. На земле останутся только те, кто верит в германский дух, в фюрера…

— А остальные?

— А для чего жить тем, кто не верит? Этот вопрос решится точно так же, как и еврейский.

— То есть в газовых камерах?

— О… в тебе заговорил советский человек. А ты знаешь, что не немцы придумали эти камеры? Фюрер хотел, чтобы все евреи покинули Германию. Но ни одна страна не захотела их принимать. А что оставалось делать? На войне погибнет слишком много немецких солдат. Мы жертвуем лучшими. И если не уничтожать евреев, то после войны их будет больше чем нас! Мы останемся в меньшинстве, и они воспользуются плодами победы. Здесь нет никакой ненависти. Простой арифметический расчет. Если мы не жалеем себя и идем под пули, почему мы должны жалеть их?

— Это же люди… — с ужасом прошептала Аделия. Она испугалась не столько его слов, сколько выражения лица Адьфреда. Оно стало чужим — отталкивающе-фанатичным, жестким и безжалостным.

— Люди — это мы, — заключил он и попытался снова обнять Аделию.

Но она отстранилась. Первый раз за всё время их общения Альфред высказал свои взгляды.

— Как можно жить с такой ненавистью? — возмутилась она. — Ты говоришь о любви, а в душе готов убивать любого, кто мешает тебе жить.

— К сожалению, я уже не боец, — примирительно сознался Альфред.

— Но в своем министерстве планируешь гибель сотен тысяч людей.

— Я планирую операции. И не суйся в это дело! Тебя твоя страна пожалела? За что отправили в тюрьму? За предательство? За разбой? Нет, всего лишь за любовь ко мне. И после этого ты еще может защищать этих ублюдков? Они направили тебя сюда на верную смерть. Сделали живой наживкой. Захотели, чтобы я клюнул. Решили воспользоваться нашей любовью! Так я им еще и за тебя отмщу.

— Кому? Моим родителям? Моему народу?

— Моим врагам! Они теперь и твои.

— Ошибаешься! — от волнения Аделия соскочила с кровати. — Никогда не предам их. И никогда не будет по-твоему… Потому что это бесчеловечно!

— Хочешь оставаться русской шпионкой! — сорвался Альфред.

— Я не шпионка, — еще громче воскликнула Аделия. — я… я… я — еврейка, настоящая! Такая же, как те, которых вы сжигаете в печах, которых не считаете за людей! Одна из них!

Лицо Альфреда побелело от злости.

— Врёшь!

— Нет… — сказала Аделия и устало опустилась на пуфик.

Альфред подскочил к ней, схватил за волосы, развернул лицом к себе:

— Врёшь?

Аделия не пыталась вырываться. Из глаз лились слёзы. Ей было невыносимо жалко себя, всех тех сожженных в печах, погибших в боях, под бомбёжками, расстрелянных в гестапо. Она не могла выкинуть всё это из головы, сделать вид, что не знает об этом. Ни за какой любовью не спрятаться от этого ужаса.

— Нельзя с этим жить, — безнадежно сказала она.

— Так ты еврейка? — зациклился на своем Альфред.

— Да… мою маму зовут Лия, что на древнееврейском означает овца.

Рука Альфреда ослабела, он выпустил её волосы и стал медленно одеваться. Аделия сидела не шелохнувшись. Она никак не отреагировала на его уход. То, что произошло между ними, лопнуло подобно нарыву, который они поначалу не замечали, но сам по себе он рассосаться не мог.

Глава тридцать пятая

Потянулись дни мрачного бездействия. Только радио громкими маршами и бесконечными речами Геббельса напоминали, что за окнами бушует жизнь. В душе Аделии поселилась мертвенная тишина, как на кладбище. Она не жалела о том, что произошло. Много раз начинала разбираться в своих чувствах и упиралась в невозможность определить своего отношения к Альфреду. Ей было безумно жаль его. Когда они встретились в Липецке, он наизусть читал Шиллера, а сейчас повторяет бредовые идеи фюрера. Но в душе ведь он остался все тем же романтиком. Она это чувствовала. Не может человек быть таким нежным, трогательным, заботливым в любви, и таким примитивным циником в отношении других.

Когда-то Лида Померанец в своих рассуждениях о людях, творящих зло, объяснила, что они не виноваты. Просто им это зло кажется добром. В то же время, если добро не творит зло, то оно, как болото камышом, зарастает этим самым злом. Поэтому добро является и добром и злом одновременно. Тогда для Аделии это казалось слишком туманным. Но теперь в душе Альфреда она явно видела подтверждение этим словам. «А как же жить?» — спросила она тогда.

— Постоянная борьба добра и зла и есть жизнь. А победа или поражение — означает смерть. В зависимости от того, на какой стадии человек умер, люди определяют — достойная была жизнь или позорная.

— И других вариантов нет?

— Милая девочка, смирись с тем, что боги ушли, а твари остались. Боги без любви не существуют. А тварям она ни к чему, они и так размножаются.

Сейчас Аделия вспомнила об этом и поняла, что не может осуждать Альфреда…