аль-Асмаи - Жизнь и подвиги Антары Страница 5

Любопытен в этом смысле эпизод свадьбы Антары, в котором гиперболизированная картина бедуинского пиршества: «Было зарезано много тысяч верблюдов и верблюдиц, тысяча жирных коней, множество львов и пантер» — переплетается с описанием придворной роскоши — богатейших нарядов и шатров, уборов из драгоценных камней и т. д.

Совсем неправдоподобно изображена в эпопее природа полупустынной засушливой Аравии, которая якобы богата прудами и водоемами, покрытыми цветами лугами и даже лесными чащами наподобие цветущей долины Двуречья.

Все эти анахронизмы и уподобления как бы сближают далекие эпохи и страны и создают в эпопее некое единство фона описываемых событий.

В критической литературе «Сират Антара» освещен довольно скудно. Кроме небольших разделов, а чаще просто упоминаний в общих курсах истории арабской литературы имеются монография венгерского арабиста Бернара Хеллера[6] основные положения которой вкратце изложены им в статье «Сират Антара» в «Энциклопедии ислама», и небольшие вступительные статьи к переводам эпопеи или отрывков из нее, публиковавшимся в европейских периодических изданиях[7]. В критике эпопея об Антаре иногда именуется народным или лубочным романом (Крымский, Хартманн)[8], а чаще всего рыцарским романом по аналогии со средневековыми европейскими произведениями этого жанра. Так определяет «Сират Антара» и его единственный исследователь — Бернар Хеллер, аргументируя употребление этого термина чисто внешним сходством: наличием в эпопее аксессуаров рыцарского быта и некоторыми частными фабульными совпадениями с европейским рыцарским эпосом, в частности с французскими Chansons de Geste, прослеженными им в «Сират Антара»[9].

Кроме этих частных моментов, сама история Антары, рыцаря своей «дамы» Аблы, совершающего во имя любви к ней множество подвигов, всегда борющегося с несправедливостью, защищающего обиженных (и прежде всего женщин), а во второй половине эпопеи странствующего по свету, внешне как бы совпадает с обычной схемой европейского рыцарского романа. В эпопее многократно декларируются заповеди рыцарской чести вроде: «Справедливость — доблесть рыцаря» или «Отныне я помогаю всем обиженным и оскорбленным», и в уста бедуина Антары время от времени вкладываются речи о любви, которая «толкает на опасности», «из-за которой падают с плеч головы отважных мужей и доблестных героев», «которая знает одно лекарство — терпение», вполне подходящие влюбленному рыцарю из куртуазного романа.

Выезжая на поле боя, Антара обычно восклицает: «О Абс, о Аднан, я фарис, влюбленный в Аблу!» (или: «Я рыцарь Аблы на вечные времена!»). В самом этом кличе гротескно сплетены две ипостаси Антары — племенного героя и влюбленного рыцаря. И не только Антары — многие его противники также бросаются в бой (часто обыкновенный бедуинско-разбойничий налет), «именуя дам». Время от времени бедуин-грабитель Антара ведет себя почти галантно: он даже целует руку Абле — любезность, едва ли принятая в бедуинских становищах.

В романе Антара постоянно именуется всадником или фарисом, отцом рыцарей (Абу-ль-Фаварис), рыцарем рыцарей (Фарис аль-Фурсан). Однако слово «фарис» обозначает здесь не столько рыцаря в европейском смысле этого слова, сколько бедуинского воина-героя.

Вопрос о влиянии рыцарской культуры на эпопею еще не изучен. Французский исследователь рыцарского эпоса Э. Делеклюз даже высказал предположение о том, что «Сират Антара» наряду с «Шахнаме» явилось тем источником, откуда Европа могла почерпнуть внешние черты рыцарства[10]. Французский арабист Рено, напротив, усматривает в «некотором налете рыцарства, ощутимом в различных местах этого произведения, подражание идеям и поведению европейского рыцарства»[11]. К этой точке зрения присоединяется и французский переводчик эпопеи, ориенталист Косен де Персеваль, который отмечает, однако, самобытность эпопеи, ее связь с древнеарабской поэзией и даже называет ее «своеобразной арабской Илиадой»[12].

Эпико-героическое начало почувствовал в эпопее об Антаре и И. Ю. Крачковский, который использует это произведение (наряду с другими арабскими средневековыми романами-эпопеями) для доказательства несостоятельности распространенной точки зрения о «неэпичности» арабского поэтического мышления[13].

А Ипполит Тэн в своих «Лекциях по философии искусства» прямо включает Антару в число «героев настоящего эпоса» наряду с Зигфридом, Роландом, Сидом, Рустемом, Одиссеем, Ахиллом, «идеальными созданиями», которые «родятся в изобилии только в первобытные и младенческие эпохи»[14]. Столь же высоко оценивает эпопею А. Ламартин, поставивший ее творца в один ряд с Гомером, Виргилием и Тассо, ее героя — с библейским Давидом[15], т. е. также почувствовавший в «Сират Антара» (вернее, в переводах отрывков из него, сделанных Коссеном де Персевалем) эпическую мощь и первобытно-героическое содержание.

Достаточно беглого знакомства с «Сират Антара», чтобы почувствовать, что «куртуазные» элементы образуют лишь внешний покров эпопеи — нечто вроде маскарадного костюма, весьма мало соответствуя как ее жизненной основе — доисламскому родоплеменному укладу, так и эпико-героическому существу ее сюжета и образов.

Несмотря на некоторые галантные сцены, рыцарские значки, символы, декларации и даже на любовные стихи и любовную основу его истории, герой эпопеи Антара все же по преимуществу остается бедуинским воином-богатырем и входит в сознание читателя отнюдь не как галантный рыцарь и томный влюбленный, а как «герой-храбрец», огромный, могучий, безрассудно отважный, неистовый, простодушный, доверчивый и во всем этом подобный множеству богатырей, в образах которых другие племена и народы воплотили свой идеал воина и человека. Поэтому не вполне правомерна также трактовка Антары как героя рыцарского эпоса[16].

«Рыцарское» в Антаре либо носит декларативный и внешний характер, либо выводится из бедуинских представлений об идеальном воине — добром, благородном и великодушном.

Антаре еще ни в коей мере не свойствен односторонний пафос служения, заостряющий и обедняющий характеры героев развитого рыцарского эпоса. Напротив, Антаре в высшей степени присуща та эпическая полнота и разносторонность характера, которые составляют основу наивного реализма в образах героев архаического родового эпоса.

Антара — человек во всей наивной полноте, удивительно земной, и ничто человеческое ему не чуждо. Он ест и пьет за десятерых, у него то и дело «мутится разум» от вина, от гнева, от красоты женщин: тогда он способен и убить попусту человека, и насильно овладеть женщиной (Гамра, Мехрийя), и ввергнуть своих родичей или друзей, а то и все племя в беду. Поведение Антары обычно вытекает из земного характера героя — им движет любовь к Абле, стремление «добиться желаемого», гнев, неистовая отвага, а иногда и грубая, животная страсть. Даже когда он отправляется в поход или бросается в бой, «чтобы отомстить и стереть с себя позор», в этом больше гнева и неистовства, чем рыцарского императива чести.