Михаил Гус - Дуэль в Кабуле Страница 5

Гимназист Янчевский предложил Песляку, Зеленевичу, Ивашкевичу и Виткевичу учредить свое тайное общество.

— Мы назовем его «Черными братьями», — сказал он товарищам, когда они вечером собрались у костела на горе. Здесь в языческие времена приносились жертвы богине охоты Меджиойме.

— Почему же «Черные братья?» — спросил Виткевич.

— Все мы, поляки, — братья, — сказал Янчевский, — а «черными» мы будем называться потому, что темная ночь опустилась над отчизной, и в ее тьме мы, черные братья, невидимые, будем готовы на все — даже на пожертвование жизнью во имя нашего дела…

— Когда принесем присягу? Сейчас, тут? Янчевский, по голосу угадав, кто это спрашивает, горячо, даже запальчиво ответил:.

— Присяги, Стась, у нас не будет! Присяга основана на религии, а религия из одних побасенок только и состоит…

Короткое молчание… И раздается другой голос; — А печать у нас будет? — Это ты, Ян?

— Я, — ответил Виткевич. — Предлагаю, — сказал он, — чтобы на нашей печати была мертвая голова и скрещенные сабли. Я нарисую!

— Добудем пистолеты! — воскликнул Песляк. Янчевекий вытащил из своей трости острый стилет, на миг блеснувший в ночной тьме, поднял его и сказал:

— Теперь, черные братья, споем «Печаль Сармата», и да будут нашей клятвой эти слова: «Где же любовь к отчизне? Или смерть ужаснее цепей?»

«Братья» собирались у своего товарища Песляка и у гимназического учителя Гурчитса. Устраивали они сходки и в классах по окончании занятий. Читали запрещенную политическую литературу, рассуждали о несчастном положении польской отчизны, о ее былой славе, о конституции 3 мая 1791 года.

Ян Виткевич очень серьезно отнесся к своему участию в тайном обществе.

А политическая обстановка в Польше все более усложнялась.

Из Парижа от русского посла прибыло в Варшаву чрезвычайное сообщение.

Капитан Карский был послан в Париж Лукасинским, чтобы вступить в сношения с французскими революционными организациями. Но Карский почел за лучшее для себя со всеми бумагами и с повинной явиться в Российское императорское посольство. Великий князь Константин ведение дела о столь чрезвычайной крамоле возложил на имперского комиссара, и Новосильцев с пылом полицейской ищейки принялся за следствие.

В Варшаве Лукасинский и его друзья были арестованы. Многочисленные аресты следовали один за другим во всех концах Польши. А отсюда нити повели в Литву, к тайным организациям, с которыми связано было патриотическое общество.

… В Вильно Новосильцев придирчиво рассмотрел все бумаги и материалы, какими располагала секретная комиссия. Того, на что он рассчитывал, не было: связи с варшавским тайным обществом…

С тем сенатор и покинул Вильно.

Ян Виткевич, на летние каникулы возвратившийся под отчий кров, привез в имение среди многих книг два скромных томика, на обложке которых стояло: Адам Мицкевич.

То были стихи, польская Поэзия с большой буквы, как объявил Ян старшему брату, показывая книжки… Он упивался и музыкой стиха, и силой чувства, и глубиной мысли молодого поэта.

А главное, искал в стихах своего кумира ответа на вопрос: когда же настанет черед Польши поднять знамя борьбы за свободу?

Конечно, и перед Байроном он благоволил по-прежнему. Но тот все-таки был иноплеменник. А Мицкевич — свой, свой до кончиков пальцев, до мозга костей!

Ян повторял крепко запомнившиеся ему строки «Песни филаретов»:

Для нас же сила верыВернее меры сил!

Этих строк, как и всей «Песни филаретов», разумеется, не было в книге. А была в ней баллада «Романтики», и в ней слова: «Не премудрость пустая, мне ближе чувство и вера» — находили горячий отклик в сердце Яна.

Вера в Польшу, в ее возрождение. Потому-то безмерно волновала его поэма «Гражина», этот поэтический гимн во славу польской свободы и независимости от чужеземного ига.

Единство сил — вот верный наш оплот!

— Да, прав поэт, — сказал вслух Ян, закрывая книгу. — В единстве сил народа, в его вере в Польшу — наш оплот…

5

5 ноября 1821 года Александр Бернс был причислен к 1-ому батальону 3 полка туземной пехоты в Бомбее.

19 ноября он участвовал в параде и отметил в дневнике:

«Я начал свою военную карьеру».

Бернс начинал ее в обстановке, которая несколько отличалась от еще столь недавнего бурного прошлого.

Индия, от Майсора на юге Декана до Дели и Непала на севере Индостана, стала английской.

Вице-король Индии лорд Керзон впоследствии писал о положении в стране в это время:

«Дух тревожной усталости почил над Англо-Индией. Романтика приключений спала. Случайный спор о наследовании в каком-нибудь туземном государстве возбуждал чувство любопытства среди равнодушных сборщиков налогов и дремлющих судей или будил надежды на какое-либо дело в казармах или лагерях. Но усыпляющая монотонность не встречающего сопротивления господства не прерывалась. Гурки были спокойны, сикхи ласковы, и бирманцы не проявляли склонности шевельнуться. Но была ли мертва политическая изобретательность; и разве не мог способный молодой человек, жаждущий карьеры, открыть опасность или изобрести врага, которого можно было бы изобразить ужасным? Александр Бернс, нуждаясь в применении своих способностей, сделал все, что мог, чтобы найти новое применение для энергии».

В 1843 году в поисках счастья прибыл в Индию и поступил на службу Компании молодой француз граф де Варрен. Он оставил нам красочный портрет тех, кто в 30-х и 40-х годах искал и находил применение своей энергии, расширяя и упрочивая власть Англии над «жемчужиной в ее короне».

«Эти лица странствуют на свой собственный счет или на счет правительства; они проводят долгие годы, не видя ни одного европейца, и долгое пребывание среди диких племен придает их внешности нечто почти столь же дикое, как и нравы тех, с кем они были связаны. Иной раз можно увидеть человека с бородой, отращенной за много лет, в наряде, имеющем весьма мало следов Европы, с кожей, получившей свою окраску под южным солнцем, и со взором, усвоившим его огонь. Покрывающие верхнюю губу густые усы, спокойное, но суровое, энергичное, характерное выражение с трудом позволяют признать в таком человеке англичанина; в нем больше от испанца или араба. Его голова имеет лоб обширный и гордый; густые кудри волос слегка посеребрены; можно прочесть на его челе три качества, существенных и необходимых для избранной им роли: дух предприимчивости, отвага, призвание политика. Какое глубокое и интимное понимание человеческого сердца должен он иметь! Через сколько опасностей, волнений, приключений и катастроф должен он пройти! И вот возникает естественный вопрос: как же закончится эта жизнь? Наградами и почестями, воздаваемыми благодарной родиной, или мученичеством? Узрит ли он вновь скромный кров отца своего или вдали от своих станет жертвой кинжала или яда? Таков пионер английского величия! Это Поттинджер, это Стоддард, это Конноли, это Александр Бернс! Новые Колумбы — открыватели новых миров, прокладывающие новые пути для промышленности, создающие новые рынки для торговли; орудия, которые всегда должны создавать ловкое и великодушное правительство, предоставляя патриотизму двойное воздаяние: богатство и славу в конце карьеры».