Гвидо Дикман - Лютер Страница 5

Монах-привратник, который хорошо расслышал последние слова всадника, смущенно отвел глаза. Он рывком отодвинул железный засов и приоткрыл высокие ворота. Его, наверное, удивило, что человек на вороном гневается. Ведь очень редко случалось, чтобы родственники были недовольны пребыванием их сына или брата в монастыре. Наоборот, многие родители радовались, если представлялась возможность отдать детей под опеку ордена. Монастырю доставались щедрые дары, а сами родители могли быть спокойны, что дети помолятся за спасение их души и усердной молитвой сократят их пребывание в чистилище.

Мартин отпустил поводья, за которые схватился. Отступив назад, он сказал:

— Вы считаете, что я своевольничаю, отец, и в этом вы, может быть, правы. Но уйти в монастырь — это вовсе не мое желание. Господь призвал меня! Спаситель пощадил мое бренное тело, когда смерть у черных дубовых столбов заглянула мне в лицо. Но спасение души моей я еще должен заслужить!

— Да что ты там такое несешь? — Ханс Лютер помотал головой, словно не мог взять в толк, о чем это его сын толкует. — Молния поджаривает тебе задницу, а ты ее знамением небесным называешь? Да это больше похоже на дьявольское наваждение, оно тебя с толку и сбило!

Сердито гикнув, Ханс Лютер пришпорил коня и вырвался за ворота так стремительно, что чуть было не потерял шапку. Мартин едва успел отскочить в сторону и, слава богу, не угодил под копыта. Замерев, смотрел он вслед всаднику, который бешеным галопом мчался в сторону рыбного рынка. Напротив ворот, возле покосившихся лачуг ремесленников и мастеровых, какой-то бродячий жестянщик предлагал свои услуги. Ханс Лютер промчался мимо него и через несколько мгновений пропал в уличной толчее.

— Мой-то отец уже помер, когда я вступил в орден, — услышал Мартин за своей спиной голос привратника. — А братья и их жены слишком заняты были дележом наследства, чтобы навещать меня…

Мартин пожал плечами и пошел прочь от ворот, чтобы не выслушивать историю жизни привратника во всех подробностях. И когда он пересекал двор, направляясь к монастырским спальням, его нагнали те слова, которые с отвращением швырнул ему в лицо отец: дьявольское наваждение. Он услышал их совершенно отчетливо — похоже, ветер поймал их, чтобы издевательски прошептать ему на ухо. Наваждение… Наваждение… Наваждение…

ГЛАВА 2

Если кому-то из братьев и закралась в душу мысль, что Мартин, горюя из-за неудачи на торжественной мессе и упреков отца, начнет пренебрегать своими обязанностями в монастыре, то они жестоко ошиблись.

Молодой монах с невиданным доселе усердием исполнял все, что было должно, как в церкви, так и в зале для собраний. Безупречно выдерживал он обет молчания. Во время общей молитвы он первым оказывался в церкви, и, покуда братья во время ранней утренней службы во славу занимающегося дня едва протирали глаза, сонно глядя перед собой, Мартин истово шептал молитвы, преисполненный надежды, что латинские слова окрылят его душу.

Но когда на исходе дня он в изнеможении падал на соломенную подстилку, воспоминание о том, за что он молился, мгновенно исчезало. Беспокойно ворочался он на ложе, прислушиваясь к равномерному дыханию братьев, доносившемуся сквозь дощатые перегородки дормитория. Мрак окутывал его душу, и он уже испытывал страх, как только взгляд его падал на маленький деревянный крест — единственное украшение его убогой кельи.

Произнося слова мессы, он пребывал в страхе оттого, что предстает пред Господом во всей своей ничтожности. Он спрашивал себя, удавалось ли ему хоть раз подобрать верные слова, обращаясь к Господу. Верные жесты, чтобы доказать ему свою бесконечную покорность.

Во время своих нечастых посещений города, когда Мартин бродил по грязным улочкам, собирая милостыню для бедных и страждущих, он то и дело наблюдал, как крестьяне, слуги и мелкие торговцы обнажали головы и отвешивали низкие поклоны, завидев советников магистрата или людей благородных. На площади он видел портного, который чуть было чувств не лишился только оттого, что к нему подошел один из гиршфельдских рыцарей и соизволил заказать ему шелковый плащ. А кто такой этот рыцарь из захудалого поместья за городской стеной по сравнению с Отцом Небесным?

«А сам-то я кто, — думал Мартин, — чтобы сметь взирать на божественное величие? Я, оскорбивший отца и мать позором своим? Достоин ли я, тварь ничтожная, обращаться к Нему и просить Его спасти мою душу?»

Он не находил ответа на эти мучительные вопросы и начал сомневаться, не прав ли отец в своем суждении, что это дьявол наделил его высокомерием.

Однажды вечером, когда Мартин закончил вечернюю молитву и лег на холодные доски, едва прикрытые соломой, к нему внезапно явился главный викарий. Фон Штаупиц светил ему лампой прямо в лицо. Голубые глаза его поблескивали в тусклом свете. Ошарашенно глядя на викария, Мартин вытер со лба пот.

— Я не ожидал вашего посещения, преподобный отец, — наконец промолвил он.

Ничего другого ему в голову не пришло, потому что доселе не случалось, чтобы почтенный Иоганн фон Штаупиц навещал кого-то из монахов в этот час. Собственно говоря, согласно строгим правилам, которым подчинялись августинцы, прерывать молчание в столь поздний час было запрещено. В кельях разрешалось лишь молиться и проводить время за книгой. Поэтому Мартин пришел в крайнее замешательство, когда старик пододвинул к себе скамью, стоявшую возле пюпитра, и подсел поближе к Мартину. Лампу он поставил на пол, так что слабый свет протянулся по полу едва заметными полосками. Какое-то время главный викарий молча осматривался в келье, что удивило Мартина еще больше, потому что закутки, отделенные тонкими дощатыми перегородками, в которых братья проводили ночные часы до первой службы, были все похожи один на другой. К тому же, не считая кое-каких личных вещей, у монаха и не было ничего такого, что могло бы заинтересовать высокого гостя. Фон Штаупиц нахмурился. Взгляд его задержался на предмете, в очертаниях которого даже при таком тусклом свете ясно угадывалась плетка. Она лежала возле узкого оконца, через которое в келью проникал прохладный ночной воздух. Концы новеньких кожаных ремней были запачканы свежей кровью.

Главный викарий в раздумье покачал головой. Ну что прикажете делать с этим странным молодым монахом, который, сам того не желая, перевернул весь порядок в его монастыре с ног на голову? Не мог же он поставить ему в упрек чрезмерное усердие в истязании собственной плоти! Разве сам святой Павел не призывал укрощать слабую плоть, дабы подчинить ее воле Господней? Братья в его монастыре нередко бичевали себя, доказывая покорность Господу, в этом не было ничего удивительного. Но здесь случай особый. Брат Мартинус бичевал себя не для того, чтобы достигнуть умиротворения. Нет, он хотел изгнать бесов, даже не зная, откуда они взялись. Некоторое время фон Штаупиц, не двигаясь, смотрел на изогнутую ручку плетки, а потом вдруг резко встал, схватил ее и решительно вышвырнул в окно.