Двор чудес - Кестер Грант Страница 5

У него на шее найдешь то, что должна забрать, а иначе все будет потеряно.

Из ночной сорочки с пышным воротником выглядывает не больше дюйма бледной кожи. Но я ничего не могу разглядеть у него на шее.

Хоть я и взбиралась по стенам, и спускалась по печным трубам, выполняя указания отца и воруя то, что он велел, мне никогда не доводилось красть что-то в присутствии хозяев. Есть правило: мы должны прятаться и выжидать, пока они не уйдут. Но сегодня правила изменились.

Тру руки друг о друга, чтобы согреть их, и наклоняюсь над мальчиком. У него длинные ресницы и темные волнистые волосы, а еще очень мирный вид. При свете луны он кажется мне красивым, похожим на мальчика из историй Азельмы.

Я осторожно прикасаюсь пальцами к его сорочке: лучше всего действовать или очень быстро, или очень медленно. Щупаю сорочку, стараясь не касаться его кожи. Вот оно! Цепочка, длинная и тяжелая: так вот почему ее не было видно на шее. Мне это даже на руку: значит, она свободно снимется. Покрывало соскальзывает вниз, и на секунду я замираю, глядя, как подвеска сверкает в лунном свете. Такого огромного драгоценного камня я не видела никогда в жизни: сапфир в золотой оправе, обрамленный россыпью жемчуга и других камней. Тяжелое украшение лежит на груди у мальчика, и он обязательно проснется, когда я подниму кулон. А если даже не проснется в тот момент, то уж точно – когда я начну стягивать цепочку у него через голову.

Ты маленькая и быстрая, и это тоже твое оружие.

Считаю до трех и начинаю двигаться. Подвеска уплывает от него легко, как вода, слышится только легкий шорох в тот момент, когда цепочка скользит по коже.

Он открывает глаза и смотрит прямо на меня.

Ты умна, Нина, это твое оружие.

Если он закричит и позовет на помощь, то украдет у меня те ценные секунды, что нужны мне для побега. До балкона добежать я успею, но уже не вылезу наружу.

«Это искусство воровства, – звучат в моих ушах слова Феми. – Глухой многого не замечает, а слепого легко сбить с толку. Если человека притягивает твое лицо, он не смотрит тебе на руки».

Мне нужно отвлечь его и удивить, то есть удивить еще больше, чем сейчас. Он открывает рот, и я делаю то, что первым приходит в голову: крепко прижимаю свои губы к его губам и целую – я много раз видела такие сцены в темных углах отцовского трактира. У его губ шоколадный вкус. Это последнее, что проскакивает у меня в мозгу перед тем, как я отталкиваюсь от него и со всех ног мчу к балкону.

Я уже на пороге, чувствую холодный ночной воздух, но губы до сих пор горят. Слышу за спиной какой-то сдавленный звук, когда перелезаю через ограждение и начинаю спускаться по стене.

– Подожди! Пожалуйста!

Мне нельзя смотреть вверх, но я поднимаю голову, цепляясь за стену ободранными пальцами и ощущая спиной холодный ветер. Он двумя этажами выше, смотрит на меня вниз с балкона. Сейчас он позовет стражу, сейчас он потребует обратно свою подвеску, сейчас он прикажет меня арестовать, и я подведу Азельму и Феми.

– Кто ты? – спрашивает он.

Я замираю на секунду, а потом улыбаюсь ему.

– Черная Кошка, – говорю я.

Разжимаю пальцы и тенью исчезаю в ночной мгле.

* * *

Мы с Феми в темноте уходим по крышам, минуя беспокойные, никогда не спящие улицы, подальше от центра города; бежим над густонаселенными трущобами и черными переулками. Феми почти летит, он движется бесстрашно и очень грациозно. Время от времени он свистит, каждый раз по-разному, звук ясный и громкий, как у колоколов Нотр-Дама. Мне кажется, что ветер приносит отзвук ответного свиста, но не уверена: может быть, от волнения у меня просто разыгралось воображение.

– Не отставай, котенок! – кричит мне Феми, голос у него ласковый, а глаза блестят в лунном свете. – Не думай, не сомневайся, просто прыгай, когда прыгаю я.

Мне страшно делать каждый шаг, я никогда не знаю, ступит ли моя нога на что-то твердое или я куда-то провалюсь. Отец учил меня карабкаться по стенам домов, но не учил парить в воздухе, перелетая с крыши на крышу как птичка. Каждый раз, прыгая, я думаю о сестре, и внутри все сжимается.

Когда мы ненадолго останавливаемся, чтобы я могла отдышаться, Феми настойчиво нашептывает мне указания: в чем наша задача, какие слова я должна буду сказать; он даже показывает мне особые движения и заставляет повторять за ним. Мне нужно запомнить такую уйму всего, что я дрожу от страха. Начинаю паниковать, горло будто сжимается, но я думаю об Азельме и кусаю губы, стараясь сосредоточиться. Потом мы продолжаем путь. В темноте я снова и снова повторяю про себя слова Феми до тех пор, пока не удается выучить их наизусть. Я сделаю все, что должна, чтобы вернуться к Азельме.

Наконец он останавливается, и я чуть не всхлипываю от облегчения: я слишком устала от такого пути, в ушах до сих пор звучат указания, которые он мне давал. В свете занимающегося рассвета я вижу, что мы оказались на окраине заброшенного квартала, все здания вокруг разрушены временем. Мы слезаем вниз по осыпающейся стене какого-то строения, проскальзываем в приоткрытую калитку и прячемся в тени полуразвалившейся церкви. Потом проходим в тяжелые двойные двери, и я слышу, что наш приход всполошил стаю ворон, гнездящихся на крыше. Внутри все или разрушено, или давно разграблено: скамьи, престолы, витражные окна. Будто зияющие раны, внутри осыпающихся стен.

– L’église de l’évêque Myriel[5], – говорит Феми, и его тихий голос эхом отражается от развалин. – Говорят, здесь обитает дух ее основателя, человека, которого насильно лишили жизни из-за его ужасных преступлений.

Он берет меня за руку и тянет во тьму, вслед за собой.

– Некоторые говорят, что епископ Мириэль даже после смерти не оставил своих преступных наклонностей. То, что он стал «человеком Божиим» было прекрасным прикрытием для его славного поприща.

Феми осторожно подталкивает меня к маленькой боковой двери, которая раньше, вероятно, вела в ризницу. Мы проходим сквозь очередную полуразрушенную комнату и начинаем спускаться по темной лестнице. Он немного задерживается, чтобы дождаться меня, и показывает, какие камни могут качаться, если на них наступить. В самом низу в тусклом свете мне удается