Тайны угрюмых сопок - Александр Михайлович Минченков Страница 50

— Не в обиду, Данил, а твоя прабабка пусть не гневается, на ночь помянутая, случаем, не выпивши была в тот день, как домового узрела? — заметил Сушков, и все рассмеялись.

— Не, не потребляла покойница, запах самогона не переносила, а прадеда за выпивку ругала. Тот да, прикладывался, но пьяницей не был, в работе с волом мог соперничать, крепкий мужик был, шея вровень со скулами.

— Ладно, довольно языками молоть, укладываться пора. — Севастьян дал знать всем отходить ко сну. — Вставать рано, и дел успевай поворачиваться, и так припозднились, — и весело закончил: — Наш домовой в чуме ждёт не дождётся, когда все спать уложимся, не след огорчать дедушку.

Тихий смешок прокатился среди обитателей чума, некоторые огляделись — не видать ли поблизости доможила.

Вскоре в жилище голоса людей затихли, кто дышал ровно, кто сопел, были и с чуть прерывистым слабым храпом, одно лишь было монотонным — слабое потрескивание очага, поддерживающего тепло под куполом жилища. Дым от слабого огня и тления дров медленной струйкой поднимался к дымоходу, а выйдя наружу, плыл в ночной тишине, заплетался меж макушками деревьев и таял, исчезал, словно лёгкий утренний туман от первых лучей солнца. А там новая порция клубов выкатывалась и повторяла путь своих предшественниц, и так всегда, пока огонь в очаге жил, колеблясь и потрескивая.

Дикая копытная живность: изюбры, олени, козы и кабарга, обитавшие в золотоносной долине и ключах, впадавших в Хомолхо, — не особо страдала от соседства нарушителей порядка, веками установленного в отдельно взятом участке тайги, хотя значительная их часть углубилась в более отдалённые урочища. Они вроде как свыклись с присутствием загадочных для них людей, свидетельством чему служило появление одиночных или группы зверей в отдалении от посёлка, и больше удовлетворить своё любопытство, что это за двуногие существа стучат необычными палками по стволам деревьев, ширкают их и издают неизвестный доселе звон своими железными полотнами. И всё же все сходились к тому, что зверей привлекали схожие им по виду и образу обитания домашние олени и лошади, которые спокойно паслись рядом с отстроенными жилищами.

Бывало, Хазар и Айта, завидев какого-либо зверя, стремглав срывались с места и мчались со всей прыти и лаем в сторону лесного обитателя. Зверь спасался от них зачастую на отвесной скале, видневшейся на противоположной стороне речки. Иной раз устремлялся на утёс, что стоял недалече от посёлка на правом берегу Хомолхинки. На отстое они чувствовали себя в безопасности, уверенные в своей недосягаемости, но и охваченные беспокойством злобных собак, как бы не сорваться и не подвергнуться растерзанию. Бывало всякое, если мясо заканчивалось, то двое-трое охотников с ружьями шли на звук собак к отстою и отстреливали животное, разделывали и несли на стан, а тут уж Ефим Малявин знал, что из него готовить — старался досыта накормить натруженных в работе мужиков. Если же мяса было в достатке, никто не обращал внимания на собачий лай. Они же, налаявшись или подчиняясь команде Севастьяна, заставлявшего прекратить охоту, с недоумением покидали испуганного зверя и восвояси возвращались в посёлок. И всё же Хазар и Айта понимали, коль никто из охотников не принёс палку, извергающую кратковременный огонь и резкий режущий уши звук, значит, потребность в добыче обнаруженной особи в этот раз отпадает.

Глава 26

Весна на Хомолхо пришла дружная. Снег повсеместно заметно просел, несмотря на ослепительно-белый покров, солнце своим жгучим теплом зимнее одеяло превратило в худое, износившееся, местами рваное. Вокруг одиноких деревьев и в редколесье появились большие проталины, напоминавшие широкие воронки, на дне которых открылась земля. Скальные выходы, где высокие, где низкие, что местами возвышаются у берега речки, полностью освободились от зимнего покрова и проявили на поверхности свои многовековые морщины — трещины и кливаж.

Речка посерела, лёд виделся таким, что вот-вот днями она пробудится ото сна. Нет, это теперь лёд не тот, что все видели зимой — ровный, скользкий, без единого наплыва. Теперь крепость не та, изменилась структура, потеряла свою монолитность, и это оттого, что поверхностная талая вода, просачиваясь, делает его игольчатым, рыхлым, слабым.

Созерцая реку, Севастьян, да и весь его отряд думали: не время ходить через реку, можно попасть в ловушку и оказаться в полынье, а образовавшиеся наледи ещё более настораживали и предупреждали о неминуемой беде. Собаки и те не заходили на лёд, нутром чуя опасный подвох.

Каждый мечтал с приходом ледохода по первой воде извлечь из речки быстрого хариуса или ленка, вспомнить забытый за долгую зиму его вкус. Как же трепетно рыбак испытывает каждый раз волнение, вытаскивая из воды рыбин, своей серебряной чешуёй сверкающих в лучах солнца. Это может понять лишь тот, кому приходится заниматься рыбным промыслом или любительской рыбалкой. Но сейчас, глядя на не вскрывшуюся реку, будущие старатели смотрели на неё ещё более трепетно. Не как на источник рыбного промысла, а в ожидании приезда представителей хозяев прииска, предвкушали скорейшую установку бутар, желобов, подающих к ним воду и тягу к тяжкому, но волнительному труду — копке породы и её промывки, вселяли надежду добыть как можно больше золота, прикоснуться к сокровищам, скрывшимся под ногами.

Чем ближе к ледоходу, тем сильнее нарастал нетерпёж, и порой золото снилось, виделось кому самородками, кому золотым песком, сыпавшимся с небес, оно покрывало долину тонким слоем, и не составляло большого труда сгребать его руками, собирать и наполнять мешки. А проснувшись утром, они вновь окунались в действительность — всё та же обыденность в преддверье и в ожидании завершающихся дней весны наряду с работами с достройкой жилищ, снег с которых сбросили загодя, и вот-вот можно будет драть кору с берёз и покрывать ею крыши избушек.

Севастьян, страстно хотевший посетить в середине зимы Олёкминск, так и не осуществил своё желание. Ему не терпелось увидеть Екатерину, больше думал не о становлении прииска и предстоящих разработках, а о ней. Золото уходило на второй план, менее важный, не то, о чём следует печься для достижения зажиточности, а душа ныла о той, к которой посватался, собирался на ней жениться, жить