Емельян Ярмагаев - Приключения Питера Джойса Страница 52

Солнце стало слегка пригревать наши затылки, когда на одном из речных поворотов открылась деревня скуанто. Река здесь сильно суживалась. На ее берегу тянулась длинная бревенчатая пристань, к которой были пришвартованы лодки самых разнообразных форм, а на самой пристани толпилось великое множество индейцев в пестрых одеяниях. Подлый страх схватил меня за сердце и уже не отпускал. Нас была жалкая горстка против полчища диких, утыканных перьями, и даже лица наших гребцов показались мне угрожающими. Я не заметил, что отчаянно сжимаю ружье, и Питер вынужден был меня окликнуть, чтобы я его опустил.

Лодки одна за другой ткнулись носами в пристань, гребцы выпрыгнули и первым делом вежливенько подхватили под руки Тома Бланкета, который со своей библией был ни жив ни мертв, и бережно снесли его на пристань. Такую же честь они оказали Шоурби и Питеру, а нам с Генри и прочим только помогли выйти из лодок. В это время все орали «Хух!», а те, у кого были ружья, палили из них вверх, так что у Бланкета были все основания гордиться встречей, если бы он не трясся, как осиновый лист. Это было всего-навсего учтивым приемом — точно также встречали тех. кто прибыл после нас.

Потом толпа расступилась, и мы увидели благообразного старого джентльмена, сидевшего на чем-то вроде березового трона или носилок. Он сидел наклонясь вперед и высоко подняв худые плечи, как сидят очень старые люди, но глаза, точно прорезанные кончиком ножа в коричневой коже, были блестящие и живые, из-под кожаной шапочки висели длинные седые локоны, а над лбом возвышался целый лес орлиных перьев.

Джойс подошел к нему, старец поднялся и, протянув руку, к нашему изумлению, обменялся с ним крепким английским рукопожатием, причем так долго тряс руку гостя, что тот уж и не знал, как ее получить обратно. А это тоже было обыкновенной воспитанностью, желанием угодить гостю точным соблюдением его обычаев.

Том Бланкет сказал хорошую речь, в которой было до черта слов о братской дружбе и любви, но так как переводчика тут не случилось, то заряд пропал даром. Питер ограничился тем, что преподнес старому вождю красную шерстяную рубашку. Вождь Оримха, что значит «камень», благодушно принял дар, однако рубаху тотчас напялил на себя какой-то его родственник. После этого Оримха пригласил нас отдохнуть с дороги, и его унесли на носилках. В толпе мелькнуло милое лицо Утта-Уны, и Генри просиял. Она была в длинной рубахе со сложным цветным орнаментом из игл дикобраза, в черных волосах краснели листья клена, а на лице был нарисован «узор радости». Утта повела нас в деревню.

Она начиналась с кипарисовой аллеи. По сторонам ее стояли высоченные столбы, украшенные резьбой, — племенные тотемы; на верхушке каждого столба было искусно вырезано изображение зверя, ярко окрашенное и устрашающее. За частоколом, охватывающим деревню, шли правильно разбитые аллеи, потом огороженное жнивье, а вдали маячили высокие круглые башни из коры для запасов маиса; связки початков того же маиса бесконечными гирляндами опоясывали и частокол. Потом показались Длинные Дома… Все мои представления об индейцах начали рушиться, когда я увидел эти жилища: массивные, в два этажа, с переплетом из гладких бревен, между которыми была заложена белая или голубая глина, смешанная с обрезками из тростника и маисовых стеблей, и с такими же, как у европейцев, двускатными крышами, только не черепичными, а из коры. Утта откинула дверную завесу и сделала приглашающий жест. В первый миг трудно было разглядеть что-нибудь, кроме длинной череды горевших посредине костров и свисавших с потолочных балок гирлянд маиса. Они были развешаны по стенам в виде плетеных кос. Пахло дымом, копотью, табаком, сырой кожей и еще чем-то; запах этот с тех пор стал для меня неотъемлемой частью индейского жилья.

Дом во всю длину был разделен перегородками на столько отделений, сколько жило семей, посредине же оставался широкий проход, где горели костры, у каждой семьи свой. Здесь было женское царство в полном смысле слова, и правила здесь индеанка — толстая старуха с жгучими черными глазами. По ее приказу тотчас появилась громадная каменная чаша, в ней истолкли желуди и орехи хикори вместе со скорлупой, потом бросили всю эту смесь в воду — получилось белое маслянистое молоко, которое мы с наслаждением выпили, закусывая лепешками. Утта сказала, что мы находимся в роде Оленя, в братстве Волка, а угощает нас ее овачира — семья. Нам не осмеливаются предложить настоящую еду, чтобы не испортить дорогим гостям аппетит перед табаги — общим пиршеством.

Питер все порывался спросить о чем-то толстую даму, но она (в переводе Утты) заявила, что гостю положено отдыхать, а не затруднять себя вопросами. Нам действительно подстелили на нарах охапку одеял из роскошных беличьих шкур и оставили нас в покое, так что можно было развалиться и подремать. Усмехаясь, Питер спросил Тома Бланкета: собирается ли он и теперь просвещать «несчастных дикарей»? Проповедник ничего не ответил и, нахмурив свои толстые брови, принялся листать библию. Остальные наши люди вышли побродить по деревне, что очень не понравилось Питеру.

Генри спросил Утту, почему не видно мужчин.

— Мужчины готовят табаги — пиршество, — сказала Утта, — и вообще им положено являться вечером, а днем заниматься делом. Где живут семейные пары? Здесь, но только после рождения первого ребенка. До этого молодой муж может навещать жену в то время, которое ему укажут. А если супруги не поладят? Что ж, муж уходит, дети и имущество остаются в овачире жены.

Мы с Генри нашли, что это не порядок, а она ответила, что у каждого народа свои обычаи. Питер тут встал и вышел, а мы за ним.

Глава VII

Никаких недоразумений не возникало между «отцами-пилигримами» и индейцами. Ибо все строилось на равных началах: «отцы» несли божье слово, индейцы — кукурузу, «отцы» дарили им безделушки — получали в обмен подобные же пустяки вроде земельных участков, и так оно шло и шло.

На площади горели костры. Мужчины в самых разнообразных одеждах и раскраске, укутанные длинными плащами, неподвижно сидели у огней с гордо поднятыми головами. Не слышно было говора, брани и выкриков: индейцы считают, что громкий голос нужен в бою, иногда — на охоте, в другое же время «тревожить чужие уши неприлично». Казалось, это не люди, а тотемы. Иногда кто-нибудь промолвит слово-другое, не разжимая губ, и получит такой же краткий ответ. И снова — загадочное молчание. Все гости были из чужих племен, из области Великих Озер, которые лежат где-то на северо-западе.

Утта называла их: «Народ Великих холмов», «Народ, обладающий кремнем», «Народ Грязной земли», «Гранитный народ»… От нее мы узнали, что у всех этих племен одно общее имя, но они его не признают, потому что им дали его враги. «Иринакхоу» значит «настоящие гадюки» — и, право, это наводит на серьезные размышления.