Олег Алифанов - Все, кого мы убили. Книга 1 Страница 52

Подумать только! Его намётанный глаз различил мёртвый язык на изъеденной веками поверхности с одного лишь мимолётного взгляда. И здесь ни в чём не уступал он мне, хотя и не корпел над алфавитами древних народов. Немало других ценных советов дал он, но и некоторые несправедливые его слова остались в памяти. От зависти, что на Страстной Неделе ему посчастливилось находиться не то что в Иерусалиме – в самом Храме Гроба Господня, я, кажется, закатил глаза и издал что-то наподобие мычания сквозь стиснутые будто судорогой челюсти.

– Древности, древности… – он опрокинул финджан и, придвинувшись, зашептал: – они опасны! Берегись их. Знаешь, Рытин, историю перстня из Геркуланумов? Та самая Зинаида Волконская подарила его влюблённому в неё без ума и без надежды поэту Веневитинову. Тот уехал в Петербург и скончался спустя месяц. Кто-то догадался истолковать его стихи как завещание похоронить его вместе с этим перстнем – ибо, несмотря на его видимую невинность, никто не желал видеть на своей руке проклятую вещь с неведомыми письменами внутри.

– Я знаю более сего, поскольку членствую с княгиней в одном Обществе, – ответил я таким же шёпотом. – Веневитинов болел кровохарканием ещё до злополучного подарка, и в стихах выразился совершенно ясно.

– Согласись, друг мой, что стихи не есть завещание. – Он отодвинулся и, не желая, кажется, продолжать сей сомнительной речи, вернулся к прежней беседе: – Но вот, вообрази себе, история, которая вконец испортила мне радость Пасхи. В самую великую пятницу православные арабы учинили в храме Гроба Господня такой гвалт, что я принуждён был звать на помощь турецкую стражу для их усмирения. И это в ту великую торжественную утреню, которая поражает погребальным смирениям в наших церквах. На другой же день я уж схватил одного из скакавших по храму единоверцев, дабы влечь его на суд к неверному мусселиму, лишь бы водворился порядок, к счастью, стражи сами поспешили на помощь мне и на время отвратили бесчинство. Но с разбитым сердцем исторгся я из Храма Христова, где уже не было более места для христианина. Что веселит тебя так, Рытин?

– Твоя суровость, Муравьев. Дети земель этих лишены нашего хладнокровия, что не помехой искренней вере. Тебе стоило бы воздавать хвалу Господу за то, что и полудикие народы причастны благой вести. Лезть же со своим уставом в чужой гарнизон я полагаю опрометчивым. Знаешь ли ты, кстати, что евангельская заповедь «радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех» такова лишь в славянском переводе Матфея, у Луки же звучит как «возрадуйтеся в той день и взыграйте», что подтверждает и греческий источник: радоваться и скакать. Да, именно так – скакать, верь мне, архивному червю. Теперь скажи, кто более точен в исполнении заповедей, мы со своим хладным умом или они – с горячим сердцем?

Таким образом, хоть и довелось мне немного справиться с напором Муравьева, сравнявшись с ним в познаниях, он, без сомнения, не переменил своего мнения. Впрочем, спорить он не стал, а посмеялся с видом бывалого знатока, и предрёк, что месяца через два стану я разбираться не только в характерах и языках, но и с лёгкостью и неподдельным интересом обсуждать тонкости интриг пашей, шейхов и эмиров, а также удивляться распрям греков, латинян, маронитов и друзов.

– А что, Алексей, ты только представь себе: если уж в священных книгах, над которыми трудится семьдесят два толмача, содержатся улучшающие божественный смысл правки, то что могло произойти со сведениями, если некто заинтересован в намеренном искажении!

Принесли лимонад и кофе, потом ещё, за разговором текли час за часом, вторая бутылка цимлянского из донжонов Прозоровского подходила к концу, а жаркое солнце, ненадолго показавшись из-за угла, почти отвесно устремилось в воды канала. Мы уже давно остались единственными посетителями таверны. Горы Малой Азии меняли окраску от жёлтого к красному, и затем бурому, играя очертаниями по мере изменения угла солнечных лучей, совершенно потемнев и утратив с закатом всякий намёк на рельеф. Быстро смеркалось, на ужин нам подали замечательную большую камбалу, окружённую овощами и зеленью, и мы насытились ею совершенно. Череда тонов сумеречного пейзажа, словно беззвучная симфония цвета, необычайно восхитила меня, и я посетовал, что не обладаю кистью господина Воробьёва.

И ещё я раз убедился, хоть и осознал это не сразу, а спустя годы, как Господь, определяя жребии сынов человеческих, общается с нами на языке определённости, кажущимся нам лишь случайными изворотами мелких причин.

– Какого Воробьёва? Максима? – неожиданно оживился Муравьев. – Того, что ездил с неведомой миссией под началом Дмитрия Дашкова накануне греческого восстания?

– Ты искренне так полагаешь, или снова мистифицируешь? Ему велели под строжайшей тайной снять размеры с храма Воскресения, с чем он справился блестяще. Но, положа руку на сердце, вряд ли у кого-нибудь достанет смелости уличать их в шпионстве.

– Я тоже читал «Северные Цветы», – нахмурился он. – Тебе не показалось кое-что… нарочитым сверх всякой меры?

– Я ещё в отрочестве зачитывался записками Дашкова о поклонниках в Иерусалиме, но обращал внимание на описание путешествия, – насторожился я. – Рассказывай же.

– Десять лет тому Дашков, будучи вторым секретарём здешнего посольства, едет в Левант. Его цель уж верно преследует не одно только поклонение святыням. Скажу иначе: не это главное.

– Что с того? Он не скрывал, что умонастроения местного христианского населения заботят его сильнее – близилось восстание греков. В Леванте же он ревизировал наши консульства. Кроме того, он имел несколько конфиденциальных миссий к правителям Порты, например, набиравшему силу Мегемету Али.

– Я полагаю это всё отвлекающим манёвром от главного, как и задание Воробьёва. Гляди и рассуждай вместе со мной: после страшного пожара 1808 года, обрушившего купол Храма, его с трудом восстановили, в том числе и на русские деньги, но возвели уже в ином виде. Разве план главной святыни христианского мира может являть собой тайну от своего сильнейшего покровителя, как о том пишет Дашков? И как можно скрыть от властей замеры и зарисовки? И каким инструментом художник замерял высоту? И главное – зачем? Если точная копия храма, каким он существовал в семнадцатом веке, есть у нас под носом, стараниями патриарха Никона, в Новом Иерусалиме, что под Воскресенском? Пожалуй, что не мы к ним, а они к нам должны ездить за чертежами оригинала!

Признаюсь, ни одного незнакомого мне факта не содержалось в речи моего друга, но никогда я не смотрел на них с его парадоксальной точки зрения. Действительно, всё это не находило простого объяснения.