Александр Дюма - Бог располагает! Страница 55

Именно в таком состоянии он проснулся и на следующий день после представления «Немой» и собрания венты. Он раз двадцать перевернулся в постели с боку на бок, пытаясь снова уснуть, раздраженный, взвинченный и вместе с тем вялый, томимый нерешительностью.

Солнечный свет, пробивавшийся сквозь плотно закрытые шторы, внушал ему отвращение, и, чувствуя, что пора снова возвращаться к этой опостылевшей жизни, он не мог сдержать едкой досады.

На маленьком столике подле его кровати стоял хрустальный флакон. Он достал из него три-четыре фосфорные пилюли и проглотил их, чтобы взбодриться. В таких дозах это укрепляющее средство становилось смертельным!

Самуил, уступив его мольбам, изготовил для него эти пилюли, но рекомендовал ни в коем случае не принимать более одной за раз, причем с длительными промежутками.

Но Юлиус, мало дороживший своей жизнью, глотал их почти ежедневно, потом стал удваивать, утраивать дозу, лишь бы воздействие фосфора не ослабевало.

Вместе с физическими силами к нему вернулись и силы душевные. Через минуту после того как пилюли были проглочены, граф фон Эбербах почувствовал себя почти живым.

Граф позвонил, и пришел лакей, чтобы помочь ему одеться. Он велел лакею, чтобы тот побрил его, уже второпях закончил свой туалет, приказал подать экипаж и везти его на остров Сен-Луи, к Олимпии.

Было не более девяти часов утра.

В дороге его кровь быстрее побежала по жилам, благодаря отчасти фосфору, отчасти дорожной тряске. Он вдруг ощутил, как в нем просыпается чуть ли не вся прежняя любовь к Олимпии — этому живому портрету Христианы.

«Да, клянусь Небесами, — думал он, — для меня было бы истинным несчастьем, если бы Олимпия уехала. Мне кажется, что тогда последний остаток моей души покинет меня. Божественная искра Христианы погаснет навек. Ба! Я сущий простофиля, если мог поверить, что Олимпия способна всерьез помышлять об отъезде. Это все Самуил: он говорил мне об этом, чтобы поддразнить и взбодрить меня. Если подобная мысль и появилась у нее на миг, с зарей она рассеялась без следа вместе с ночными грезами. Сейчас я застану ее врасплох, и она будет ломать голову, с какой стати я ее беспокою в столь ранний час».

Подъезжая к особняку певицы, он заметил карету, стоявшую у подъезда. Но, охваченный тревогой, он не заметил другого экипажа, стоявшего чуть поодаль с наглухо закрытыми шторами.

Ревность вонзила свои клыки в его сердце.

— Вот оно что! — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Как бы не вышло, что я застану ее врасплох куда более неприятным образом, чем мог предположить! Похоже, она принимает более ранних визитеров, чем я.

Он вошел во двор и поднялся наверх, не сказав привратнику ни слова.

Дверь прихожей была открыта настежь. Там он обнаружил лорда Драммонда, разговаривающего с доверенным слугой певицы.

— А что, синьора Олимпия еще не принимает? — спросил Юлиус.

— Она уехала, — вздохнул лорд Драммонд.

— Уехала! — вскрикнул Юлиус.

— Этой ночью в четыре часа, — уточнил слуга.

— Более чем огорчительно, — прибавил лорд Драммонд. — А вот записка, она ее оставила нам обоим, на ваше и мое имя.

И он протянул Юлиусу распечатанное письмо.

— Я расстался с синьорой тотчас после спектакля, — продолжал лорд Драммонд, — и успокаивал себя надеждой, что мне удалось убедить ее не покидать Парижа. Тем не менее сегодня утром я, беспокоясь, примчался сюда, опередил вас на несколько минут и нашел эту записку, которую и позволил себе распечатать. Читайте.

И Юлиус прочел:

«Отправляюсь в Венецию, и очень надолго. Кто любит меня, последует за мною.

— Если это испытание, — сказал лорд Драммонд, — я хотел бы выдержать его с честью. Я покидаю вас, господин граф, и предупреждаю, что без промедления велю подавать лошадей. Прибыв в Венецию, Олимпия найдет меня уже там. Вы не едете со мной?

— Я посол в Париже, а не в Венеции, — заявил Юлиус, бледный и мрачный.

— Это справедливо. В таком случае прощайте.

— Доброго пути!

Они обменялись рукопожатиями, и лорд Драммонд удалился.

Юлиус вложил в руку лакея свой кошелек и сказал:

— Я бы хотел осмотреть покои.

— Как будет угодно вашему превосходительству, — отвечал слуга.

Юлиус торопливо обошел все комнаты, заваленные вещами, то уложенными, то брошенными куда попало, и заставленные передвинутой мебелью. Сомнений более не оставалось: Олимпия действительно уехала!

Сердце Юлиуса сжала смертельная тоска, и он торопливо бросился прочь из этих покоев, полных, если так можно выразиться, отсутствием Олимпии.

Внизу уже не было экипажа лорда Драммонда, там осталась одна карета Юлиуса. Он сел в нее, бросив выездному лакею:

— Домой!

Лошади пустились в галоп. Карета, стоявшая неподалеку, последовала за экипажем Юлиуса.

Отправиться вслед за Олимпией! В первые мучительные минуты у Юлиуса было возникла такая мысль. Но как это возможно? Пост посла удерживал его в Париже. А впрочем, даже если бы ему удалось вернуть эту женщину, чего ради? Он — и актриса, причудливая, своевольная, влюбленная в одно лишь искусство! Конечно, она не любила его. Да и он сам, так ли уж он уверен, что любит ее?..

Однако, сколько бы граф ни предавался подобным рассуждениям, он все же чувствовал: в сердце у него что-то надломилось. Уехав, эта женщина отняла у него еще одну частицу жизни. Что ж, тем лучше! Он сожалел лишь о том, что она не отняла всю его жизнь без остатка.

Карета остановилась у подъезда посольского особняка, но Юлиус из нее не вышел. Он приказал лакею:

— Сходите узнайте, у себя ли Лотарио.

Но племянника дома не оказалось.

— В таком случае скажите кучеру, чтобы вез меня к принцессе.

Экипаж, что следовал за каретой Юлиуса, остановился, а потом снова тронулся в путь одновременно с ней. Через две минуты он снова остановился.

Олимпия, сидевшая в нем вместе с Гамбой, бросилась к окну, наполовину отодвинула штору, закрывающую окно, и ясно увидела, как Юлиус вышел из кареты у подъезда особняка принцессы.

Резко откинувшись назад, Олимпия прошептала с горькой усмешкой:

— Это все, что мне требовалось увидеть! У него есть чем утешиться! Гамба, можешь сказать кучеру, чтобы поворачивал назад и ехал к заставе Трона: там нас ждет почтовая карета.

— Значит, мы точно уезжаем? — возликовал Гамба.

— Да.

Цыган совсем было собрался перекувырнуться через голову от радости.

Но он остановился, увидев, что по бледным щекам Олимпии медленно сползают две слезы.