Эдвард Уитмор - Шанхайский цирк Квина Страница 56

Париж. Ждать осталось всего восемь лет.

Хато стоял в очереди, думая о гимнастике, которую ему предстоит сделать завтра в шесть утра. В семь он будет маршировать по внутреннему двору, распевая хайку. В этот вечер или через день девушка, переодетая в лохмотья, вломится в его комнату и скажет ему «еб твою мать».

Хато ухмыльнулся. В жизни гангстера могут быть только трапы и похороны. Когда кино закончится, он пойдет ко второму телохранителю Кикути-Лотмана, которого зовут полицейским.

   Он был маленький, как Мама, он родился у ее родителей в тот самый год, когда они продали ее в бордель в Кобе, — и за год до того, как в Европе разразилась Первая мировая война. Отец регулярно бил его, как бил свою жену, пока однажды зимней ночью пес не объел ему лицо.

Возвращаясь после пьянки домой, отец упал в сугроб. Пес нашел его и почуял горячее дыхание. Как и все в Тогоку той зимой, пес умирал от голода. Вскоре пес не просто нюхал горячее дыхание, но и жевал лицо, войдя во вкус, жевал губы и язык.

На следующий день всем окрестным крестьянам с первым светом дня было приказано выстроиться вдоль дороги, чтобы выказать почтение хозяину земель, который должен был проехать по дороге утром. Там и нашли отца полицейского — без большей части лица. Его отнесли домой и стали лечить, но жене и сыну велели ждать у дороги, до тех пор пока землевладелец не проедет. После этого отец полицейского всегда носил хлопковую хирургическую маску и перестал избивать семью.

Ужасный округ Тогоку был навечно обречен терпеть серые небеса, ветры и сибирские бураны. Половину семейного урожая тутовых листьев приходилось отдавать в уплату за аренду земли. Другая половина уходила на подати и горстку риса.

Делянка тутовых деревьев находилась в часе ходьбы от их хижины. Много веков назад на окрестных холмах были устроены террасы, и поэтому Тогоку была похожа на страну великанов. Но для крестьянской семьи, такой, как семья полицейского, великаньи ступени никуда не вели.

Когда ему было восемь, рынок шелка в Америке снова рухнул. Как и прежде, отец обвинил во всем собственную жену, потому что она была из айнов, а значит, в ее жилах текла кровь белых.[41] Она не в силах была больше терпеть взгляд его ненавидящих глаз, проломила лед на рисовом поле и утопилась — на глубине не больше трех дюймов.

Отец полицейского умер от рака желудка, артрита и скоротечной чахотки в тридцать первом. В тот год японцы захватили Маньчжурию — после того, как китайские, по-видимому, патриоты взорвали одну из японских железных дорог. В отместку интернациональный город Шанхай объявил бойкот японским товарам — и многие японские офицеры сочли это вызывающим высокомерием. В тот же самый год полицейский добровольцем пошел в армию, чтобы убежать от нищеты Тогоку.

С самого начала ему понравилась новая жизнь. Армейская рутина была довольно необременительной, он много работал и делал то, что ему приказывали. К концу подготовки ему пожаловали должность в подразделении Кемпейтай в Корее.

Корея была не богаче Тогоку, но теперь нищими арендаторами были корейцы, а он — одним из землевладельцев и сборщиков податей. Его подразделение в основном допрашивало крестьян, на которых падало подозрение в утаивании риса. Пытаясь заставить крестьян говорить, а при необходимости избивая, он чувствовал удовлетворение — это было для него в новинку. Впервые в жизни он научился улыбаться.

Вскоре после того, как ему присвоили звание капрала, произошло необъяснимое событие. Он и его однополчане однажды вечером напились, и разговор зашел о женщинах. В деревне, куда они приехали в тот день, не было шлюх, но полицейский стал хвастать, что все равно найдет их. Он ушел, смеясь, и его друзья смеялись ему вслед.

На следующий день их вызвал к себе офицер. Старейшину деревни забили палками, когда он пытался защитить свою дочь. Не таким образом должен солдат императорской армии обращаться с обезьянами, принадлежащими к низшей расе. Виновному велели признаться в таком нарушении дисциплины.

Полицейский, не моргая, стоял по стойке «смирно», ожидая, что и другие капралы сделают то же самое. Но, к изумлению своему, он увидел, как они один за другим дают показания и обвиняют его.

Была весна. Крохотные зеленые стрелки только начали пробиваться из воды на рисовых полях. Три месяца чистки сортиров его не пугали, но предательство товарищей-капралов, людей, которых он считал своими друзьями, так поразило его, что больше он уже никому не доверял, — до такой степени, что с тех пор не мог совершить полового акта иначе как с мертвецом, к тому же с помощью приспособления, исключавшего соприкосновение его тела с трупом.

Из Кореи его перевели в Маньчжурию, в Мукден, в часть, которой командовал капитан, постоянно носивший гражданское. Хотя капитан и умел читать, он все равно оставался крестьянином из Тогоку и не презирал полицейского за то, что тот был неграмотен. Именно от капитана он узнал, что прошлогодний взрыв на железной дороге в Маньчжурии, случай, послуживший поводом для захвата Маньчжурии японцами, был делом рук не китайских патриотов, а самой Кемпейтай.

Капитан был протеже важного генерала из Кемпейтай; генерал тогда служил в Токио. Генералу требовалась информация о разных армейских интригах и раздорах, чтобы манипулировать своими товарищами-офицерами; и вот полицейскому было поручено воровать документы из некоторых мукденских военных частей. Полицейский так хорошо справлялся со своими обязанностями, что капитан взял его с собой, когда полетел с секретной миссией в Шанхай в январе тридцать второго.

На неделю полицейского заперли в квартире и приказали вызубрить множество китайских патриотических лозунгов. Капитан изредка проверял его, а в конце недели дал ему инструкции.

Они переоделись китайскими студентами и в закрытом фургоне поехали в переулок за Дорогой Кипящего Колодца. Вошли в какое-то здание под охраной агентов Кемпейтай, переодетых сапожниками, и заняли места в заброшенном помещении, выходившем на оживленную улицу. Минут через двадцать, когда улицу запрудила толпа, появился пожилой японский монах.

Монах принадлежал к одной из самых известных японских фамилий, живущих в Китае. Его прадед эмигрировал в Кантон в начале девятнадцатого века, изучал акупунктуру и основал больницу.

В 1840-м сын врача вступил в китайскую армию, которая тогда сражалась с британцами, пытаясь прекратить торговлю опиумом в городе. Через два года его убили — он стал одним из последних патриотов, павших перед тем, как Британия аннексировала Гонконг в качестве своей опиумной базы.