Жюль Верн - Священник в 1839 году Страница 6

— Нет.

— Она с ним? — послышался визгливый голос из-за спины незнакомца.

— Нет!

— Будь он проклят!

— Женщина, тащи мешок!

Судя по всему, мешок был достаточно тяжелым. Там явно находилось живое существо. Неприятное зрелище; нечто бесформенное то сжималось, то распрямлялось, то скручивалось, то раскручивалось, издавая какие-то странные хриплые звуки.

Кучер спустился с козел. Из дома, наконец, появилась, опираясь на руку мужчины, старуха. Глаза ее, словно адские молнии, светились в темноте. Им удалось втащить мешок на первую ступеньку фиакра.

Существо внутри точно взбесилось. Оно так неистово сопротивлялось, что, в конце концов, свалилось на землю, причем раздался сухой звук, будто содержимое мешка состояло из одних костей.

— Черт бы тебя побрал, презренное дитя Сатаны, попридержи своих лошадей, а не то они вот-вот рванут и сомнут нас! — воскликнула старуха.

Мальчик-слуга подбежал к лошадям. Тем временем незнакомец и кучер сумели-таки забросить в фиакр выпавший на мостовую мешок.

— Ну, трогай, увези от нас это. Да возвращайся поскорее. Не забудь веревки. Отвезешь куда велено, и сразу же назад, не то гореть тебе в аду.

Мальчишка пустил лошадей галопом. А оставшиеся начали карабкаться по кривой, подгнившей лестнице, держась за засаленную, узловатую веревку. Двигались молча, тщательно выверяя каждый шаг и все же постоянно спотыкаясь. Ступени глухо скрипели под ногами.

Наконец вся компания подошла к двери, которая на первый взгляд казалась выкрашенной в белый цвет, но вблизи было видно, что дверь просто обшарпана, искромсана, изломана и расшатана.

— Потише, потише, не шумите, — шептала старуха, — ей-богу, Пьер, сынок, ты так топаешь! Не ровен час разбудишь Мертвую Голову, а она ведь сегодня спит: говорит, не выспалась, дел много, лишний раз не поспишь.

— Тем хуже, разбужу и пристроюсь рядышком!

— Замолчи, грубиян! Сегодня вечером все шло из ряда вон плохо. А тебе бы только о любви думать. Не до того, надо придумать другой план. Закрой дверь!

— Мордом, ты? Вид у тебя что-то неважный. Отчего грустишь, старый неудачник?

— А… — Мордом махнул рукой. — Старая, ты, наверное, ждала нас на пороге этого логова Сатаны целую вечность? Зажигай свет! Ворчать будешь после. Ох, Мертвая Голова меня возбуждает.

— Успокойся, успокойся, Мордом. Мы пришли поговорить о делах. — Старуха принялась обнюхивать все вокруг; она то вставала на корточки, то поднималась вновь, что-то ища, но тщетно. — Пусть тень Вельзевула все поставит вверх дном!

— Торопись, женщина, время бежит быстро, тень приближается, а мне еще предстоит далекий путь.

— Подожди, я спущусь к себе, подожди!

Абракса пнула дверь ногой, та отворилась, и старуха скрылась во тьме.

— Да, — вздохнул Мордом, — первая попытка провалилась. Мы слишком поторопились: дважды за один вечер. Терпение, терпение, осторожность и еще раз осторожность.

— Замолчи, — воскликнул Пьер, — не трави душу, ты делаешь мне больно… Подождем Абраксу. Она знает всякие заклинания, от которых становится покойно на душе. А еще ей ведомо дьявольское средство, чтобы подавить чувство, которое меня убивает. Черт возьми! Я люблю тень, я обожаю сумерки. Свет слишком волнует меня! Замолчи!

Старая Абракса тем временем возвращалась. Она еще не успела войти, а слабый свет свечи уже разогнал тени. Стало не так темно, как раньше. Время от времени внизу, на ступеньках, можно было увидеть огонек. Он то появлялся, то исчезал, вновь появлялся и опять исчезал. Наконец старуха появилась на пороге. В руках она держала череп, служивший в этом адском логове подсвечником.

— Вы ведь не слишком долго ждали. Мне пришлось потрудиться. Ведьмы и демоны затеяли войну в заколдованном круге, где хранится мой огонь. Понадобилось немало слов и знаков. Во всяком случае, как я могла понять, речь идет об одном ублюдке, по-моему, гермафродите,[27] который родился, не знаю когда и не знаю где — впрочем, это и не важно. Вы же знаете, что демоны забирают к себе женщин, а ведьмы — мужчин (превратившись в мужчин и женщин, проще предаваться плотским утехам). А тут они никак не разберутся, кому принадлежит это самое существо. Спорят, бранятся, дерутся. Мне еле удалось от них избавиться.

— Абракса, мне кажется, у тебя хорошее настроение. Можно подумать, что у нас больше поводов петь, чем плакать. Сегодня действительно было много мертвых. По твоему совету мы приготовили чудесное угощение… Но мне стыдно, Абракса!!!

— Сейчас, сейчас ты успокоишься, влюбленный мой Пьер, — бормотала старуха, готовя какое-то зелье. — Ну вот, все готово…

Огонь с шумом взвился вверх, ярко осветив всю комнату, и тут же вновь стих, превратившись в беспомощный язычок пламени; комната погрузилась в полумрак.

Собственно, это нельзя было назвать комнатой в прямом смысле слова. Скорее пещера, вертеп[28] в десять квадратных футов.[29] Кровать, стол, стул, скамья, маленький сундучок — и все. Никак не скажешь, что помещение оборудовано по высшему разряду'. Нищета, настоящая нищета. Но внимательный глаз заметил бы, что в комнате нет ничего лишнего и случайного: другая кровать, например, или другой сундучок смотрелись бы здесь нелепо. Безусловно, обитатели логова могли бы обзавестись чем-нибудь более удобным и комфортным. Но, уверяю вас, они об этом даже не думали, ибо не замечали убожества ставшей для них привычной обстановки. Голые стены лишь кое-где украшались кабалистическими знаками.[30] Повсюду, на камине и на подоконниках, валялись колдовские книги и рукописи. В углах — печи, причудливые, несуразные. Все сделаны из стекла, со множеством изогнутых трубок, напоминавших огромных извивающихся змей.

В этой клетке, в этой коробке был такой спертый воздух, что при первом же вздохе сердце ваше сжалось бы, как оно сжимается, когда выходишь на улицу в лютую стужу. И нельзя сказать, что здесь уж как-то особенно страшно и жутко, но стоило оглянуться вокруг, и неясное зыбкое чувство неуверенности начинало волновать душу. К этому чувству невозможно привыкнуть. Ведь нельзя же привыкнуть к тому, что вас сжигают заживо…

Мордом, возможно, ощущал это меньше остальных. Преступник с каменным сердцем, бесчувственный, безжалостный, дошедший до края, он никогда уже не смог бы вернуться к нормальной жизни. Этот человек был либо беспричинно весел, либо зол и сумрачен, никогда ни о чем не задумывался, кроме как о следующем преступлении. Он или пил, или убивал. Перерезать кому-нибудь глотку для него все равно, что для мясника забить свинью. О чем тут думать?.. Мордом не строил планов, не составлял сложных комбинаций, словом, не забивал голову всякой чепухой. Совершал преступления просто от нечего делать. Его самой любимой игрушкой был кинжал.