случаю, чтобы учинить «размир». Например, азовцы, поймавши где-нибудь на промысле казака, остригут ему усы и бороду; немедленно начиналась война. Бывали случаи, что в день заключения перемирия происходил и разрыв. Казаки нисколько не дорожили миром, потому что война доставляла им «зипуны», т. е. кормила их; мало этого: война обогащала их, прославляла по чужим землям. Частые войны и вечно тревожная жизнь порождали в казаках удаль. Удальцы никогда не переводились на Дону. Задумав погулять, или, как тогда говорили, «поохотиться», казак выходил к станичной избе и, кидая вверх шапку, выкрикивал: «Атаманы-молодцы, послушайте меня! На Синее море, на Черное – поохотиться!», а не то: «На Кубань на реку за ясырем!» – значит, за пленными; иногда выкликали: «На Волгу-матушку рыбки половить!» – одним словом, куда кому вздумалось. Охотники всегда находились, в знак согласия, они также кидали вверх свои шапки, после чего шли в складчину в кабак, где пили водку и выбирали походного атамана. В назначенный день партия выступала, пешая или конная, смотря по уговору. На такие промыслы выходили небольшими партиями: редко в 50 человек, больше 5–10, иногда вдвоем, ходили даже в одиночку. И при всем том «охотники» полошили соседей, угоняли табуны, скот, брали ясырей, жен, детей, домашний скарб – все, что попадало под руку. Иные охотники прославили свое имя подвигами, о которых говорил весь Дон. Таков был, например, Краснощеков. Рассказывали, что однажды он встретился в кубанских лесах с знаменитым джигитом, по прозванию Овчар, также вышедшим поохотиться. Богатыри знали друг друга по общей молве, искали случая где-нибудь сойтись – и встретились. Краснощеков издали узнал соперника и поклялся «не спустить с руки ясного сокола». И горец почуял зверя издалека. Он лежал над обрывом реки, облокотясь на землю, глядел прямо на трещавший перед ним огонек. Казалось, он не замечал, что хлещет дождь, что свищет буря, что близок его враг; он лишь украдкой косил глаза, чтобы вовремя схватить ружье. Краснощеков живо сообразил, что ему не подойти на выстрел своего короткого ружья. Он вдруг исчез. «Тишком и ничком» прополз казак, сколько было нужно, и только успел выставить в сторонке свою шапочку-трухменку[1], как меткая пуля сбила ее прочь. Тогда он поднялся, подошел к Овчару, да «в припор» ружья и убил джигита наповал. Резвый аргамак, богатое ружье остались в награду счастливому охотнику; было тогда ему, чем похвастаться! На Дону, как и везде, охотники любили хвастнуть. Охота на зверя шла своим чередом. Особенно была в чести, так называемая, «большая охота», в которой принимало участие почти все войско. Тысячи конных и пеших казаков отправлялись за атаманом к курганам Двух братьев, неподалеку от Черкасска. Атаман, окруженный лучшими стрелками, становился на кургане; обширное займище оцепляли казаки. Три выстрела из пушки означали начало охоты. В тот же миг раздавались в цепи громкие крики, брань, свист, трескотня, от которых поднимались оглушенные звери. Там, где-нибудь из трущобы, вставал дикий вепрь. Просекая густые камыши своими страшными клыками, он выносился на луг, где его тотчас окружали лучшие наездники. Разъяренный зверь кидался то в одну, то в другую сторону, пока его не пригвоздят пиками. В другом месте мечется злобная гиена, захожая гостья из закубанских лесов: зверь лютый, даром шкуры не отдаст, и казаки это знают, глядят: за ней в оба. А вон там, по окраине луга, несется казак, приподняв тяжелый чекан: он, верно, гонит степного бродягу, старого волка. Ощетинился зверь, озирается, щелкает, но несдобровать ему – казачий конь все ближе, ближе… Взмахнул наездник и раздробил хищнику голову. Но ничего не может быть красивее, когда с быстротою стрелы несется по займищу легкая быстроногая сайга. Не жалеет наездник коня, сам пригнулся, плеть только свищет, но куда! Далеко! Увидев это, вихрем спустился с кургана войсковой есаул, взял наперерез и только взмахнул правой рукой, как задрожала красавица, почуяв на шее роковую петлю. А вот и сам атаман, изготовив ружье, зорко глядит вдаль: чует, что его молодцы подняли в трущобе могучего барса… С полсотни трусливых зайцев, прижав уши, мечутся по займищу, попадают под копыта, заскакивают в тенета или погибают под казачьей плетью. Охота кончена. Атаман отменно довольный, зовет к себе на пир, «отведать дичины». И долго гуляют казаки, пока не обойдут всех удачников, т е. кому посчастливилось вернуться с добычей.
Запорожцы, – эти витязи моря, – не только указали путь к турецким берегам, но сами стали вожаками, сами бились впереди. Сыны Дона так же неустрашимо переплывали бурное море, так же внезапно появлялись среди мирного населения, вторгались в дома, жгли, грабили, убивали, нагружались добычей и так же бесследно исчезали в синих волнах моря. Ученики во многом дошли до своих учителей: они одинаково были безжалостны к юности и старости, знатности и бедности; они лишь не брезгали прекрасными пленницами, на которых после женились. Суровые запорожцы не щадили ничего, да и добычу они хватали лишь для того, чтобы дома ее прогулять.
Казаки также сами готовили для себя челны, обыкновению из липовых колод, которые распиливали пополам; середину выдалбливали, с боков прикрепляли ребра, а по обоим концам – выгнутые кокоры. Для большей устойчивости эти неуклюжие посудины обвязывались пучками камыша. Когда изготовленные таким образом челны качались у берега, их нагружали запасом пресной воды и казацкою снедью: сухарями, просом, толокном, сушеным мясом или соленой рыбой. Затем все воинство собиралось к часовне помолиться Николаю Чудотворцу, оттуда – на площадь, где пили прощальный ковш вина или меду. На берегу еще выпивали по ковшику и, наконец, рассаживались в лодки, по 40–50 человек в каждой. Удальцы выглядели оборванцами: в самых старых зипунишках, в дырявых шапках, даже ружья у них ржавые.
Это недаром, а по примете: «На ясном железе глаз играет», так говорили бывалые. Дружным хором грянули казаки: «Ты прости, прощай, тихий Дон Иванович», и, взмахнув веслами, стали удаляться… С дерзкой отвагой проходили казаки мимо азовской крепости, у которой всегда настороже плавали турецкие галеры, поперек Дона была протянута тройная железная цепь, укрепленная концами на обоих берегах, где возвышались каменные каланчи с пушками. Перекрестный картечный огонь мог расщепить в каких-нибудь ¼ часа всю казацкую флотилию, но у казаков имелись на этот счет свои навыки. В темную, бурную ночь с ливнем или в непроглядный туман они ухитрялись переволакиваться через цепи, после чего прокрадывались мелководными гирлами[2] прямо в море. Иногда они пускали сверху бревна, которые колотились об цепи, и тем держали турок в тревоге. Наконец, туркам прискучит палить, бросят – ан, глядь, и прозевали молодцов. У
