Александр Кривицкий - Тень друга. Ветер на перекрестке Страница 62

— И что ты намерен делать с этим богатством? — спросил Павленко. — Кое-что я знал и раньше. Но многое слышу впервые. Пиши, черт тебя дери. Хватит читать.

Но каждую минуту, свободную от редакционной работы и поездок на фронт, мы все-таки жадно и ненасытно читали. Искали в военном прошлом все, что укрепляло духовные силы да и могло рано или поздно пригодиться в работе. Давно и не раз сказано: чтобы писать, надо читать.

Наткнулись мы в дореволюционном издании сочинений К. Батюшкова на его запись об удивительном рассказе генерала восемьсот двенадцатого года Николая Николаевича Раевского и долго обсуждали все его подробности, пока Павленко, разозлившись на мою дотошность, не подвел итог обсуждению, высказав одно категорическое суждение, о котором я скажу позже.

Тогда же я решил написать о рассказе Раевского, эскортируя его схожими фактами военной истории. Но не сделал этого ни во время войны, ни позже. И вот только сейчас...

В наших чтениях мы легко переходили из эпохи в эпоху. Вечерами в нашей комнате на пятом этаже гнездились тени прошлого. На экране воображения проносились картины войн: религиозных, династических, кабинетных, вспыхивали вооруженные восстания, сверкали отблески гражданской войны, гремели залпы первой мировой...

Вот принц Конде — полководец Тридцатилетней войны осаждает крепость в Голландии. Во время опасной вылазки ее защитников он бросает шпагу в их гущу и кричит своим воинам: «Отберите-ка ее скорее, она мне еще нужна!» Призыв услышан, и осаждающие бросаются вперед, отбивают вылазку и на плечах неприятеля врываются в крепость.

Картинный жест Конде невозможен и на первый взгляд даже смешон в наши дни. Но погодим смеяться. У современных офицеров и вовсе нет холодного оружия, разве что парадные кортики. И что с того? Каждое время располагает своим вещным миром. Пожалуй, только ложка к обеду не претерпела серьезных изменений.

Но если говорить о вооружении, то тут и ахнуть можно. От дубины или такого грозного оружия, как лук, чье появление перевернуло существовавшие сотни тысяч лет представления о способах защиты и нападения, до ядерных боеголовок — таков тернистый путь, пройденный человечеством в совершенствовании орудий войны.

Но корневые основы характера людей — это сфера более устойчивая, чем область вооружения. Именно поэтому такие примеры, как поступок Конде, не теряют своей убедительности, как бы нелепо ни выглядела их внешняя сторона сегодня.

Чем же он характерен, этот жест Конде? Присутствием духа полководца.

Вылазка была неожиданной и мощной. Ряды осаждающих смешались. Может быть, многие обратились вспять. И тогда-то Конде швыряет свою шпагу, призывая спасти ее и его от бесчестия.

На кого была рассчитана эта сцена?

Идет рукопашный бой, только и возможный при вылазке из крепости. Люди бьются лицом к лицу. Конде окружен свитой, близкими ему дворянами, для которых честь шпаги равнозначна чести знамени и олицетворяет их воинское благородство.

Так ведь и говорили в те времена: «Моя шпага к вашим услугам, сир», или: «Моя шпага не продается», или: «Он был верной шпагой короля». Шпага д'Артаньяна, шпага Сирано де Бержерака, шпага маршала Нея. Из полосок стали они превратились в символы характеров.

Конечно, голос Конде не иерихонская труба, и даже на боевом пятачке тех времен он не мог быть услышан всеми. Он и был обращен именно к свите, к дворянам, которым представлялась возможность доказать свою преданность принцу и полководцу. Они и ринулись в разные места схватки, увлекая своим примером в первую очередь воинов-патриотов и даже наемников, чьим натурам железных профессионалов войны момент «игровой храбрости» был понятнее, чем что-либо другое.

Итак, Конде не поддался панике, выказал хладнокровие и твердость.

Кто же такие его «верные шпаги», приближенные к нему дворяне? Это не командиры батальонов и полков, а именно «военный двор» — группа лиц, обычно сопровождающая военачальника в походах, В такой среде бывало множество людей определенного склада, выработанного уставом дворянской жизни.

Эти гордецы вечно петушились, толковали о фамильной чести, хвастали своей храбростью. Дуэлянты — они легко убивали противника у барьеров и столь же легко расставались с собственной жизнью. Так по крайней мере их дни выглядят в романах да в исторических хрониках. На деле же они подчас и трусили, и спасались бегством, и предавали своих сюзеренов, — разное бывало, и всякого хватало. Если говорить о военном дворянстве Франции той эпохи, то это были в большинстве своем люди легковозбудимые, но так же быстро остывающие, неспособные к длительному напряжению, но готовые на отчаянную эскападу и минутную вспышку смертельной отваги.

Конде, как и всякий крупный полководец, был еще и психологом. Он хорошо знал свою свиту, гарцующих возле него всадников, окруженных вооруженными слугами. Желая возбудить в них порыв и решимость, он использовал понятия, близкие их представлениям о воинской чести, их темперамент.

Цель была достигнута.

Таким же образом и еще подробнее можно расшифровать любое крылатое слово известных военачальников, запечатленное историей, и любой эпизод из их боевой деятельности.

Вот Мориц Саксонский перед всей Европой восхищается Петром I, его оригинальным решением инженерно оборудовать поле Полтавской битвы специальными редутами, сделать оборону неуязвимой, чтобы затем перейти в наступление, и — «ура, мы ломим, гнутся шведы», — разбить прославленного «рубаку-короля» Карла XII.

Чем ценно такое свидетельство? Да ведь искусство русских полководцев в течение многих веков недооценивалось или вовсе замалчивалось на Западе. Весь длительный период, когда Россия «держала щит меж двух враждебных рас — монголов и Европы», оставался этой самой Европе неизвестным, за исключением горстки специалистов. Наш школьник знает имя Ричарда Львиное Сердце, но английский ученик ничего не слыхал о Дмитрии Донском. Возникновение петровского государства и его победы над Карлом XII испугали Европу, и она приписала их случайности.

Потом, в царствование Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны с их временщиками, потянулись на русскую военную службу выходцы из Курляндии и Голштинии. Впоследствии они и составили сонм генералов, приверженцев идеи Фридриха II, полководца хотя и хитроумного и одержавшего в Европе немало побед, но, как показала Семилетняя война, вовсе непригодного к тому, чтобы быть военным наставником русской армии.

Однако же Петр III и Павел I поклонялись ему, как божеству. А Александр I если не бил поклоны публично перед его портретом, как это сделал однажды Петр III, то все свое военное образование получил у бесцветных генералов прусских и австрийских, у того же Вейротера, Фуля, был завзятым гатчинцем, как и его отец.