Мишель Зевако - Сын шевалье Страница 64

Он умолк, задыхаясь. Смахнув тыльной стороной ладони пот, проступивший бисеринками на лбу, он сделал над собой усилие и продолжил хриплым голосом:

— Однажды мы вдвоем, Маргарита и я, пришли во дворец повидаться с малышкой. Нам нравилось смотреть на нее — в великолепном наряде, посреди всей этой роскоши… Мы были слепы, говорю вам, мы просто обезумели. Итак, мы входим на главный двор… и что же мы там видим? Попробуйте догадаться, синьора.

— Не знаю. Какую-нибудь отрубленную голову на пике?

— Эшафот, синьора, новенький эшафот, возведенный посредине двора… и палача, терпеливо ожидающего у подножья узкой лестницы. А вокруг толпятся дворяне, пажи, конюшие, свитские дамы, камеристки, служанки — словом, все, кто находился в услужении у принцессы Фаусты. Сама же властительница с бесстрастным видом стояла на балконе. Мы попытались найти взглядом нашу малышку, но ее не было видно. Я не слишком чувствительный человек, синьора, однако в тот момент не смог сдержать вздох облегчения. Я подумал, что подобное зрелище не для моей дочери и по чистоте душевной мысленно вознес благодарность принцессе, избавившей мою Паолину, такую чистую, такую нежную, от обязанности присутствовать при смертной казни.

И Саэтта разразился полубезумным смехом.

— О, добрейшая и милосерднейшая госпожа Фауста! Вы увидите, синьора, заслуживала ли она благодарность моего сердца… Знаете, что произошло дальше?

Леонора сделала неопределенный жест, но он уже продолжал:

— Не старайтесь, вам все равно не догадаться. Случилось вот что: на эшафот поднялся человек, с головы до ног одетый в черное, и стал зычным голосом зачитывать какую-то тарабарщину, из которой я почти ничего не понял; речь там шла об отвратительном коварном предательстве, однажды уже великодушно прощенном. но совершенном вновь при самых отягчающих обстоятельствах. Говорилось еще, что необходимо преподать урок всем остальным слугам, а потому преступная голова должна была пасть в присутствии всего двора… И вдруг нам показалось, что небо над нами разверзлось: мы услышали имя Паолины! Приговор был вынесен нашему ребенку! И этот эшафот был возведен для нее! И это ее терпеливо поджидал палач! А топор его должен был обрушиться на ее белоснежную шейку! Безжалостная судьба привела нас сюда именно в этот момент… чтобы мы, о ужас! стали свидетелями казни нашей дочери… Паолина, плоть нашей плоти, наша кровь, наше сердце, наша жизнь — именно она была объявлена преступницей в этом омерзительном приговоре!

— Ужасно! — прошептала потрясенная Леонора.

— Вы можете представить, какой крик вырвался из моей груди. Я бросился вперед… но меня тут же схватили, связали, хотя я отбивался с яростью отчаяния… Тогда я рухнул на колени, плача, умоляя, угрожая… Несчастная мать также бросилась на землю: она рвала на себе волосы, царапала грудь ногтями, кричала… и словами своими могла бы разжалобить даже камни, потому что вокруг нас раздался хор голосов, моливших о пощаде вместе с нами… Властительница оставалась непреклонной. Тогда я, поскольку этот вампир жаждал крови, попросил казнить меня вместо нашей девочки. Мне было отказано.

— Пусть им отдадут тело, чтобы они могли похоронить его по-христиански. Это все, что я могу для них сделать!

Вот что сказала нам великодушная, щедрая, благородная, добрая принцесса Фауста.

Саэтта умолк, сотрясаясь от глухих рыданий, на губах его выступила пена, он хрипел, задыхаясь, и Леонора услышала, как с губ несчастного сорвались два имени:

— Маргарита! Паолина!

Но постепенно браво начал приходить в себя. Он поднял голову, и на лице его появилось привычное жестокое выражение. Правда, он был все еще очень бледен, и глаза сверкали зловещим огнем.

— Как вышел я оттуда, унося тело дочери и потерявшую сознание жену, не знаю… Зато знаю, что неделю спустя Маргарита, метавшаяся в бреду с того ужасного дня, как увидела топор палача, опустившийся на шею Паолины. уснула вечным сном рядом со своим ребенком… Отныне у меня никого не осталось в этом мире.

— Как ты сумел выстоять?

— Синьора, я не мог позволить себе умереть. У меня было кое-что получше смерти.

— Понимаю, — прошептала Леонора, — месть!

Саэтта, лишь кивнув головой вместо ответа, вернулся к своему рассказу.

— Я оставил академию. Я растерял всех учеников. Это было разорение. Впрочем, меня это не беспокоило… Я выслеживал Фаусту! В течение трех лет я следил за ней неустанно. Я растратил все свои сбережения и вернулся к ремеслу браво, чтобы выжить. Теперь мне было все равно. Однажды — это произошло в 1590 году в Риме — я узнал, что Фауста, приговоренная к смерти судом Сикста V, должна взойти на эшафот. Не этого я ожидал и не на это надеялся долгие три года. Но в конце концов я примирился с обстоятельствами. Мне нет нужды говорить вам, что я пробрался в первый ряд к эшафоту, возведенному на площади дель Пополо. Вы понимаете, я хотел это видеть… Фауста так и не появилась… Ее помиловали! Освободили! На меня обрушилось такое отчаяние, что я чудом остался жив… Но меня ожидал блистательный реванш: всего лишь через несколько дней я едва не отдал Богу душу от радости… Мне стало известно, что Фауста родила сына… и этого сына повезла в Париж одна из ее камеристок — Мирти… Я перестал выслеживать Фаусту: она меня больше не интересовала… И ринулся в погоню за Мирти и малышом. Я настиг их в дороге. Вы понимаете, синьора, Фауста перестала меня интересовать, потому что теперь я мог рассчитывать на более прекрасную, более изощренную месть. Я мог поразить ее в самое сердце, уничтожив ее ребенка.

Леонора кивком дала понять, что эта мысль для нее очевидна. Браво предстал перед ней в абсолютно новом свете, и она с чрезвычайным вниманием приглядывалась к нему.

А Саэтта уже совершенно оправился от потрясения, вызванного мучительными воспоминаниями; ненависть его словно обрела дополнительную силу, подавив человеческие чувства, на мгновение в нем пробудившиеся.

Теперь он вновь стал воплощением мести. В его холодных жестоких глазах сверкала свирепая радость, губы кривились в ужасной усмешке — он наслаждался выношенным им планом отмщения тем сильнее, чем больше ныло сердце, еще трепетавшее от недавних рыданий.

Он продолжил, и голос его звучал глухо.

— Два года я неотступной тенью следовал за Мирти и мальчиком. Она добросовестно охраняла его, надо отдать ей справедливость. Но ненависть, знаете ли, куда упорнее, хитрее и коварнее, чем дружба и любовь. Терпение мое было, наконец, вознаграждено: благоприятный случай, минутная оплошность Мирти… большего я и не просил… сын Фаусты оказался в моих руках.

Он разразился пронзительным смехом. Конечно, ему вновь представилась сладостная для него картина — как он уносит выбранную заранее и обреченную на заклание невинную жертву. Когда же фехтмейстер заговорил вновь, голос его зазвучал с такой неумолимой холодностью, улыбка обрела такую свирепость, а в глазах зажегся такой зловещий огонь, что даже Леонора, чья душа была закована в броню, невольно вздрогнула.