Ян Гийу - Путь в Иерусалим Страница 65

Когда Арн пришел в парлатории, брат Гильберт, чисто вымытый, со все еще мокрыми волосами, уже ждал его. Юноша быстро открыл и снова закрыл дверь, и пламя трех свечей слегка заколебалось. Сперва они вместе прочли Патер Ностер, а потом стали молиться каждый про себя, перед тем как заговорить.

Наконец брат Гильберт поднял глаза после своей молитвы. Взгляд его выражал нежную любовь к воспитаннику, но также и глубокую потаенную печаль, которую Арн замечал у него лишь иногда.

— Я — брат нашего ордена Гильберт из Бона, ты это знаешь, — медленно начал он. — Но меня звали так и в другом ордене, родственном нашему, в нашем воинствующем братском ордене, у которого тот же духовный отец, что и у нас, и тебе известно, кто это.

— Святой Бернард Клервосский, — кивнул Арн, положив руки на тяжелый дубовый стол и склонив голову в знак того, что теперь он будет только молчать и слушать.

— Верно, он и никто другой, — продолжал брат Гильберт и глубоко вздохнул, — он и никто другой создал также Священное воинство Господне, орден рыцарей-храмовников, в котором я сражался во славу Господа двенадцать долгих лет. Это значит, что двенадцать лет я был рыцарем в Святой Земле, и в бою я встречал больше тысячи воинов, плохих и хороших, храбрых и трусливых, искусных и неумелых, и никто не мог победить меня. Как ты, наверное, понимаешь, этому есть теологическое объяснение, все зависело не только от моей физической силы. Но в данный момент я опускаю эти подробности. Следовательно, суть в том, что я никогда не встречал человека, который превосходил бы меня в искусстве владения мечом или копьем. Речь, однако, идет только о сражении верхом на лошади, и я говорю это не ради хвастовства, ты знаешь, что здесь никто не хвалится. Я говорю это потому, что так и было и чтобы ты ясно уяснил себе, у кого ты учился искусству обращения с мечом, копьем, щитом, луком и, что важнее всего, с лошадьми. Прежде чем продолжить, я должен из чистого любопытства задать тебе один вопрос. Тебе это действительно никогда не приходило в голову?

— Нет, — ответил Арн неуверенно, сбитый с толку мыслью, что в течение всех этих лет он скрещивал меч с превосходящим его соперником, у которого было благословение свыше. — Нет, во всяком случае, не сначала, ведь тогда были только ты и я. Но когда я впоследствии стал думать о людях, которые пытались убить меня, о том, как они по-детски неуклюже обращались с мечом, я удивился. Ведь ты и они, дорогой брат Гильберт, в своем искусстве далеки друг от друга, как небо и земля.

— Да, давай здесь остановимся и немного поговорим об этом, я думаю, что для тебя это не опасно, а даже полезно. — Брат Гильберт словно собирался поменять тему разговора, как будто он уже сказал то, что должен был сказать. — Если я правильно понимаю, один из них заходил сбоку и сзади и целился тебе в голову, не так ли?

— Да, кажется, так, — помедлив, сказал Арн. Ему не понравился тот оборот, который принял теперь разговор.

— Ты, разумеется, ушел от удара и одновременно поменял руку, и тогда человек перед тобой открылся, его взгляд был направлен не на твой меч, а на голову, которая, как он думал, должна была упасть на землю. Ты увидел брешь в обороне и сразу же бросился в атаку. Но ты успел сообразить, что должен быстро обернуться и прыгнуть в сторону, чтобы второй снова на тебя не напал. Ты так и сделал. Второй человек успел поднять свой меч, но должен был поменять ногу, ты увидел открытым живот, от локтя до согнутого колена, и снова ударил. Так все произошло, быстрее, чем ты или кто-либо другой успел бы подумать. Правильно?

Брат Гильберт говорил с закрытыми глазами, сильно сосредоточившись, словно он наблюдал внутри себя то, что произошло.

— Да, именно так, все верно, — ответил Арн, стыдясь. — Но я…

— Нет! — прервал его брат Гильберт и поднял руку в знак предупреждения. — Не извиняйся больше за это, ты уже прощен. Вернемся теперь к тому, что велел мне разъяснить тебе отец Генрих. А именно: не имеет значения, будь эти мужланы втроем или вчетвером, ты мог убить их всех. Честно говоря, я не думаю, что там, за стенами монастыря, тебе есть равные с мечом, по крайней мере в этой стране. Теперь представь себе, что ты и я действительно стали бы сражаться не на жизнь, а на смерть. Как ты думаешь, что бы случилось тогда?

— Ты бы ударил меня, прежде чем я успел бы моргнуть два… может быть, три раза, — ответил сбитый с толку Арн. Он не мог представить себе ничего подобного.

— Вовсе нет! — фыркнул брат Гильберт. — Я не имел в виду наши упражнения, в которых я всегда приказывал, а ты повиновался. Но если бы тебе было разрешено думать самому, если бы ты был вынужден рассчитывать сам, как бы ты стал со мной сражаться?

— Столь греховная мысль не могла бы прийти мне в голову, я никогда не посмел бы со злым умыслом поднять оружие на того, кого я люблю, — ответил пристыженный Арн, как будто он именно об этом и думал.

— Я приказываю тебе подумать, мы занимаемся теорией, а не какой-то ерундой. Ну, как бы стал драться со мной в теории?

— Я бы, пожалуй, не стал прямо нападать на тебя, — с сомнением начал Арн.

Некоторое время юноша размышлял, прежде чем послушно искать ответ на заданный вопрос.

— Если бы я совершил прямое нападение на тебя, то твоя сила и опыт быстро решили бы исход дела. Мне нужно дольше от тебя уклоняться, кружить вокруг тебя, ждать и ждать до тех пор, пока…

— Да? — сказал брат Гильберт, чуть улыбаясь. — До тех пор, пока — что?

— До тех пор, пока удача не окажется на моей стороне, до тех пор, пока передвижение не утомит тебя и твоя тяжесть и сила не будут больше твоим преимуществом. Но я бы никогда…

— Так ты поступил бы, если бы имел возможность думать самостоятельно, — прервал его брат Гильберт. — Перейдем теперь к более важным вещам. Намерение отца Генриха никогда не говорить тебе, кто ты есть на самом деле, было легко понять с чисто логических позиций, не так ли? Мы должны любой ценой уберечь мальчика от гордыни, спасти его от тщеславия, особенно когда дело касается вещей, которые считаются низменными в монастыре, но не там, где я был прежде, чем оказаться здесь. В бытность мою в Святой Земле я обучал многих братьев, когда война утихала. Но все же я видел мало людей, у которых был бы твой талант, данный от Бога, в обращении с оружием; к тому же у тебя есть два секрета, которые делают тебя очень сильным противником, и мне кажется, что один из них ты знаешь.

— Я могу менять правую руку на левую, — ответил Арн, смотря в стол перед собой. Он словно стыдился, сам не понимая чего.

— Именно, — подтвердил брат Гильберт. — И теперь я открою тебе второй секрет. Ты не такой высокий, как я. Поэтому большинство людей, которых ты, возможно, встретишь с мечом в руке, будут выглядеть выше и сильнее тебя. Но единственное, чему ты учился в течение всей своей жизни, — это именно драться против того, кто больше тебя, и это у тебя лучше всего получается. Поэтому никогда не бойся человека, который выглядит более сильным, скорее, нужно опасаться того, кто твоего роста или ниже. Но есть еще одно очень важное обстоятельство. Та опасность тщеславия, которой столь страшился отец Генрих, действительно существует, хотя, возможно, не в той форме, в какой он себе ее представляет. Я видел, как многие люди погибали именно потому, что были тщеславны, потому что в середине боя против уступающего им противника или того, кто просто выглядел меньше их, они преисполнялись высокомерия. Клянусь Богом, я видел людей, умиравших с тщеславной улыбкой на устах. Запомни это, и запомни хорошенько! Ибо даже если все твои соотечественники уступят тебе в воинском искусстве, в чем я уверен, любой из них сможет ранить или убить тебя в тот момент, когда тебя поразит тщеславие. Кара Божья падет на главу того, кто грешит с оружием в руках. Ибо так же происходит, когда речь идет о гневе и жадности. Это говорю тебе я, и ты не должен забывать этого: искусство, которому ты научился в этих священных стенах, — благословенно. Но если ты поднимешь меч во грехе, то кара Божья будет неотвратима. И в третий раз повторяю тебе, никогда не забывай этого. Аминь.