Роберт Паль - И на земле и над землей Страница 68

Предупредили: комиссия будет строгой, наполовину из чиновников мэрии, так что потребуются и виды города.

— И хоть вы его не очень жалуете, все-таки постарайтесь найти в нем и что-то близкое для себя. Снимать вы научились, учитесь теперь и в бетоне находить живую душу. А она в нем есть.

— Кто же вам сказал, что я не люблю свой город? — не сдержался Никита Аверьянович. — Просто у меня все немного не так, как у всех. Помните: «Люблю отчизну я, но странною любовью…» Это прямо про меня. Люблю, оттого и жалею. Когда-то, читал, это у нас означало одно и то же.

— Вот и ладушки. Любите и жалейте. Но чтобы снимки были не хуже грозы и триптиха с котом.

— Чего-чего?.. Какого три…

— Триптиха, говорю! Это когда одно произведение искусства создано из трех картин, объединенных единой мыслью и сюжетом. Ну, как у вас с котом. Поняли? Ну и лады…

Остаток лета Свистунов провел у себя в саду. Трагедию погибшего кота постепенно заслонили другие впечатления, он с увлечением продолжал снимать небо с его облаками, грозами, восходами и закатами, натюрморты из полевых и садовых цветов, обремененные плодами яблони. Потом появились предшествующие отлету «грачиные метели», «багрец и золото» ближнего леса и дальних рощ, охота с фотоаппаратом за отдыхающими на жнивье журавлями.

С трудом и не ахти как, однако все же сумел обустроить и колодец. Ради этого с полмесяца проработал на сооружении кровли у одного строящегося новосела. Сразу договорились: денег не надо, а вот несколько брусков и обрезки теса его устроят вполне.

Когда закончил и даже ведерко с цепочкой из города привез, не утерпел — пригласил соседку. Мол, так и так, уважаемая Ирина Филипповна, хочу похвастать своими достижениями, прошу оценить и благословить сооруженный мной объект. На границу не обращайте внимания, своих пограничников я отправил в командировку на другую заставу, так что шагайте смело.

Заинтригованная соседка, до этого чем-то серьезно озабоченная, сразу посветлела лицом, заулыбалась.

— Ну, веселый человек, что еще придумали? Показывайте.

Они миновали огуречные и помидорные грядки Свистунова, теперь почти пустые, его картофельное «поле», на котором торчало еще два десятка тощих полузасохших кустиков, и остановились возле смородины. Соседка искала глазами что-то из новых посадок и, не находя, пожала плечами:

— Не вижу… Где посадили? Что?

Никита Аверьянович весело рассмеялся, присел на край колодезного сруба и ласково похлопал его по крышке. Как живого.

— Да вот ведь… Колодец «посадил». Тетя Дуся просила, ну я и…

— Батюшки, колодец! — ахнула Ирина Филипповна и тоже похлопала по крышке. — Когда успели? Кого нанимали? Дорого обошлось?

Свистунов рассмеялся еще веселее.

— Дорого! Страшно сказать как дорого! Чуть не жизнью своей пришлось расплачиваться. Ужас прямо!

— Ну, если теперь смеетесь, то ужас, выходит, веселый был?

— Теперь веселый, а тогда… Я же в нем чуть живой не утоп.

Зарекался Свистунов кому-нибудь рассказывать эту свою историю, однако на волне радости и охватившей его веселости не стерпел.

— Все началось с этого бича… осота. Обозлился я на него ну прямо до зубной боли. До белого каления он меня, паршивец, довел. Сегодня выполю, а завтра он опять тут как тут. Ну, как тот Кощей бессмертный. Я — его, а он — опять! Правду вы о нем сказали, что корень у него аж до Америки. Вот я и решил проверить.

— Осот… корень… Ну и как? — уже готовилась взорваться ответным смехом соседка.

— А никак. Больше четырех метров копал, а он, гад, и не думает кончаться. Уже ночь настала, попробовал выбраться — ан не тут-то было. Хуже того — вода пошла. Так и хлещет снизу, как из трубы. Ледяная! Я — от нее, она — за мной! Все выше и выше. Ну, думаю, конец тебе, Никита Аверьянович, пришел. Но каким-то чудом спасся: то ли страх крылья дал, то ли сама вода за ненадобностью вытолкала вон. И вот он я, и вот он — колодец…

По инерции Свистунов еще хрипло похохатывал, а соседка вместо того, чтобы расхохотаться на весь свет, вдруг упала ему головой на грудь и залилась слезами. Чего-чего, а этого он ну прямо никак не ожидал. Уж чего только ни делал, каких только ласковых слов ни говорил — никак уняться не может. Должно быть, очень тронула ее мягкое женское сердце его беда. А на вид такая сильная, даже суровая. Никогда бы не подумал, что она такой сердечный и душевный человек. Вот бы Татьяне его хоть чуточку от ее доброты.

Пришлось бедную отпаивать холодной водичкой. Из этого колодца. Почти святой, хоть и не освященной из-за отсутствия в «Ягодке» надлежащего духовного лица. Помогло. Потихоньку отошла, притихла. А потом и говорит:

— Долго жить будете, Никита Аверьянович, раз в воде тонули, но не утонули. Теперь…

Он по-своему понял и тут же по-мужски четко сформулировал ее мысль:

— Теперь бы еще в огне погореть, но не сгореть, и тогда живи хоть… всю оставшуюся жизнь!

— Не надо гореть. И тонуть тоже. Я хотела сказать, что теперь баба Дуся порадуется. А то ведь намучилась горемычная из оврага воду таскать. У меня хоть и плохонькая, а скважина. Забилась уже, еле за час ведерко нацедит, а все же своя, рядом…

Потом они пили на его верандочке чай, вспоминали бабу Дусю, вместе радовались такому замечательному лету и горевали, что оно кончается. Еще одно лето в их жизни! И кто скажет, сколько их осталось в запасе у каждого из них? У нее, поди, побольше, хоть и ровесники, хоть и давно вдова. У него?.. Он мужчина, а мужчины в родном отечестве теперь почему-то долго не живут.

Договорились, как только пройдут дожди, вместе сходить в лес по грибы. Город так испортил крестьянского потомка, что он знает их только по названиям. И то лишь некоторые: мухомор, подосиновик, подберезовик и еще чего-то «под». А вот для нее это дело привычное, как свой огород. Никогда на зиму без грибов не остается. Бог даст, приохотит и его…

В тот раз в город он возвращался с каким-то особым щемящим чувством, будто уезжает надолго, а то и навсегда. Умом понимал, что это не так, что и осенью тут есть чем заняться, что будут еще и грибы, и занятные снимки, а сердце пророчило что-то другое. Может, оттого что все-таки осень, что в ее яркой цыганской красоте есть и своя печаль, и горечь, и обостренное этой временной красотой чувство уходящей жизни.

Свистунов сидел у автобусного окна, взгромоздив себе на колени огромный рюкзак с яблоками (подарок для дочери), а смотрел на проплывающие мимо поля. Они уже были убраны, а некоторые и вспаханы под новый урожай.

Нелегка крестьянская жизнь, никогда в ней нет покоя. Но она же дает человеку от земли и возможности жить не только сегодняшним днем, думать и работать на будущее, которое непременно будет. А вот он, если повезет, устроится опять на какое-то время в свою бывшую «Хлопчатку», чтобы перестроить ее в гигантский магазин, — и что? Перестроит, получит расчет и забудет. Ну какой резон ему, пролетарию, думать и волноваться о том, как пойдут у новых хозяев их торговые дела, какой они получат на них навар, куда денут свои капиталы? Чужое душу не греет. Тем более такое чужое…