Владимир Нефф - Прекрасная чародейка Страница 7

Франта согласился с тем, что Петр прав и не может поступить иначе, поскольку у него, Франты, не такой уж авторитет, чтобы его предостережение прозвучало убедительно: мало говорить правду, нужна еще солидность, внушающая уважение, чтобы правда звучала правдиво; а у него, сына побродяжки, которая допилась до смерти дрянной водкой, этой солидности нет. Еще он попытался возразить, что молва и сплетни тут ни при чем, ведь он, Франта, разговаривал с людьми, которые сами были в Стамбуле и своими глазами видели эту бойню, но возражения его звучали бледно и неубедительно; они не сумели даже одолеть возрастающего нетерпения Петра и скуку, какие в деятельном человеке вызывает эканье-меканье и переливание из пустого в порожнее. Франта сдался.

— Ладно, не хочешь слушать, делай как знаешь. Я исполнил долг как старый товарищ, выложил тебе все как есть, уламывал как мог. Больше я ничего не могу для тебя сделать. Валяй теперь к капитану, потолкуй с ним обо мне, только сначала сними эти турецкие тряпки, потому как, если ты появишься на палубе в наряде первого после султана человека, нас расколошматят вдрызг, ахнуть не успеешь.

— Не вижу, с чего это мне на территории Турции снимать официальный турецкий костюм, — молвил, вставая, Петр.

— Господи, Петр, это уж чересчур, не валяй дурака! — воскликнул Франта, преграждая ему путь. — Тут уж дело не в тебе одном, это уж всех нас касается! Справедливо это, по-твоему? Справедливость у тебя с языка не сходит, а то, что всех нас укокошат, лишь бы вышло по-твоему, — это тебе семечки! С какой стати подыхать мне, да и всем людям на судне, упрямая твоя башка?!

— Не городи чепухи, — осадил его Петр. — Вспомни, что ты мужчина, постыдился бы! Я уже сказал, что сделаю по-твоему, чтобы потом ты на меня не пенял, — но чтоб мое снисхождение к твоему капризу зашло так далеко, чтоб я, ради спокойствия твоей заячьей душонки, сложил с себя внешние атрибуты моего звания — этого ты не можешь требовать!

— Говори по-человечески, я из твоих слов понял столько же, как теленок из календаря! — И Франта, прислонившись к двери, раскинул руки. — А я тебя в таком виде на палубу не пущу.

— Отойди, — сказал Петр.

— После дождичка в четверг, — сказал Франта. Петр схватил его за плечо с намерением оттолкнуть, но Франта, опустив голову, ринулся сам на него и обхватил вокруг пояса. Петр зажал его голову правой рукой — по терминологии борцов, применил «нельсон», каковой прием, при силе Петра, был весьма суровым и человеку менее выносливому, чем Франта, мог разом сломать шею; но в тот же миг Петр рухнул на пол, ибо Франта был мастер ставить подножки. Схватка продолжалась на узорчатом смирненском ковре, как вдруг их сдавленные ругательства, сопение и пыхтенье, вызванные высшим напряжением сил, перекрыли металлические дребезжащие звуки, страшные своей внезапностью; проникли они через раскрытый иллюминатор каюты, но, казалось, доносились откуда-то снизу, словно исторгались прямиком из преисподней:

— Внимание, все откройте ваши уши!

Уже одних этих слов, не слишком содержательных, но обещавших нечто достойное внимания, было достаточно, чтобы объятия обоих друзей, старавшихся переломать кости друг дружке, значительно ослабились; и они ослабевали все больше и больше и наконец совсем разомкнулись еще до того, как невидимый глашатай закончил свое сообщение. А оно гласило:

«Временное правительство Его Ясности принца Мустафы оповещает всех законопослушных людей доброй воли: объявлена награда в один миллион цехинов за поимку, умерщвление и приношение к ногам Его Ясности принца Мустафы отсеченной головы преступного паши Абдуллы, по прозвищу Ученость Его Величества, бывшего первого визиря преступного султана Ахмеда, постигнутого справедливой карой Аллаха, вследствие чего он умер смертью. К сему собственную руку приложил Его Ясность принц Мустафа…»

Сообщение это отбарабанил монотонным казенным голосом через жестяной раструб (ныне получивший изящное название «мегафон») рулевой шлюпки родосской военной комендатуры, сержант турецкой армии. Шлюпка эта, по-видимому, была привлечена появлением величественной «Венеции» — пока на рейде торчала одна небольшая и неинтересная «Дульсинея», родосские военные господа не желали себя обеспокоить.

Закончив сообщение по-турецки, на народном анатолийском наречии, сержант прогнусавил то же самое на плохом французском языке, после чего дал своим людям знак налечь на весла, и те погребли восвояси, радуясь, что исполнили обязанность, которую сам черт выдумал, заставляя их всякий раз подплывать к судам с одним и тем же идиотским сообщением, неизменно остававшимся без отклика, поскольку названный Абдулла несомненно давно мертв.

Франта и Петр, прекратив борьбу, тихо сидели на ковре, тяжело переводя дух.

— Вот видишь, — первым заговорил Франта. — А ты — «бабьи сплетни» да «заячья душа»… И чтоб я стыдился, и что вел себя как собака. Можешь не извиняться, я такой великодушный, что прощаю тебе. Султан откинул копыта, это ты своими ушами слышал. Теперь, поди, и остальному поверишь: и Лейла твоя приказала долго жить, и тесть, и вообще все, о ком было известно, что они хоть чуточку держались тебя. Если ты и теперь хочешь в Стамбул, то я тебе, факт, удивляюсь.

Петр, землисто-бледный, не хуже тех покойников, которых перечислил Франта, перевалился на колени и стал молча, обеими руками, срывать с себя парчовый наряд. А Франта, горечь которого несколько смягчили эти действия, свидетельствовавшие об отчаянии Петра, уже более мирным тоном начал уговаривать его не так уж близко к сердцу принимать катастрофу: ведь случилась-то она в его отсутствие, и ему не в чем себя упрекать. Во всем, в сущности, виноват зарезанный султан, который по непостижимой слабости не выполнил завета, данного всем властителям турецкой империи, — взяв власть, моментально истреблять всех своих братьев.

Наконец Петр, не слушавший разумные доводы Франты, промолвил — слова его звучали, правда, тихо, зато тем сильнее было их значение и содержание:

— Эта кривоногая собака Мустафа жаждет моей головы. Я с первой минуты знал, что он ввергнет меня в несчастье. С другой стороны, моей головы домогался папа. Благодарю, господа, за столь великую честь и даже не спрашиваю, не слишком ли она велика. Знаю и понимаю — моя голова мешает вам и бесит вас, однако я не доставлю радости ни тому, ни другому и не дам ее отрубить!

Говоря так, он раздирал в клочья турецкий наряд, а покончив с ним, в одном исподнем подошел к шкафу, встроенному в стенку, и облекся в потрепанный костюм бродячего дворянина, которым обзавелся во Франции, в городке Ньон.

— Нет, это еще не вечер, — бормотал он, и на лицо его постепенно возвращалась здоровая краска. — Потому что, Франта, даже после гибели султана я не остался одиноким и сирым. Есть у меня еще могущественный и умный друг и союзник, близко знакомый с папой и со всеми европейскими потентатами: некий патер Жозеф, чья главнейшая в жизни идея и мечта — воздвигнуть на Турцию крестовый поход. До сих пор это ему не удавалось, папа и короли, поглощенные своими эгоистическими делишками, оставались глухи к его агитации. Но если этому фанатичному попу протянет руку такой человек, как Петр Кукань из Кукани, и если вдобавок я воспользуюсь доверием французского короля ко мне — я ведь буквально всунул скипетр ему в руку, — то будет у нас такой крестовый поход, какого мир еще не видывал. Так что, в сущности, случилось лишь то, что центр тяжести моей политики переместился из Турции во Францию, и мое стремление предотвратить братоубийственную войну в Европе осуществится, ибо военное напряжение будет отведено против турок, которые только и заслуживают, чтобы их смели с лица земли.