Александр Ильченко - Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица Страница 70

— Ого!

— Как же тебя не убили?

— А перед кем я провинился?

— Трусов убивают всегда прежде всех. А ты уверен, что тебя не убили?

— Да вот пощупай. Теплый!

— И не ранило?

— Меня и пуля не догонит.

— Почему же?

— Я быстрей пули.

— От смерти не уйдешь.

— А я и не помышляю, — скромно ответил Стецько. И добавил шепотом, кивнув на свой большущий мешок: — Вот она тут со мной.

— Кто?

— М-м-моя с-с-смерть. Тс-с-с-с!

— Где ж она?

— Вот. — И он подошел к своему большущему мешку.

— Как же ты ее поймал?

— К-к-купил готовенькую у знакомого черта.

А Климко, вдруг осененный какой-то неожиданной мыслью, сказал:

— Погоди-ка, а ты уверен, что это твоя смерть? А ежели не твоя, а, скажем… моя?

— Как же это узнать?

— Э-э, как! Тут и дела-то — всего ничего: выпустим ее из мешка.

— И что?

— На кого бросится с косой, того она и будет: либо твоя, либо моя.

— Я своего ничего никогда никому не уступал, затем что я пан!

— И до чего же скупердяй, проклятущий, — обратился Климко к Михайлику, стоявшему у самых подмостков, — даже смертью не поделится! Добрый какой!

— Добряк — дураку брат! — согласился Стецько. — Да и не могут пан с мужиком делиться, бог того не велел. Как же ты смеешь посягать на мою смерть!

— Да будь она моя, я к ней не поспешал бы, а на твою погибель глянуть хочется.

— Лучше уж я когда-нибудь погляжу на твою.

— Бог весть, где мою искать. А твоя здесь!

— Я пошутил! — И пан Стецько дурак дураком, а голодранца решил-таки обмануть. — В мешке, вишь, не моя смерть, а т-т-твоя.

— Мелко плаваешь, задок виден.

— Накажи меня бог и святой Димитрий Эфесский, если вру!

— А если моя, — усмехнулся Климко, — так я не стану и спрашивать. Давай ее сюда! — И Клим разом схватил мешок Стецька и аж перекрестился от изумления: — Почему она такая твердая? Высохла от голода? — И Климко обеими руками вцепился в мешок, потянул, и тот остался в руках пустой, а на подмостках спокойненько стояла большущая, знакомая нам глиняная макитра, вверх дном, та самая, которую так долго покупал Пришейкобылехвост у дочери гончара Саливона.

— Не подходи! — не своим голосом завопил Стецько.

— Так она здесь? — шепотом спросил Климко. — Под макитрой?

— Т-т-тут, — еле вымолвил Стецько.

— Чем же мы ее теперь — из макитры? Может, палкой? — Климко замахнулся было на глиняную громадину, и наступил тот миг представления, который Пришейкобылехвост хотел бы провалить и потому так усердно разыскивал на базаре самую большую и крепкую макитру: уж очень хотелось ему, чтоб от удара палкой макитра не разлетелась, и он готов был даже испортить представление, только бы донять товарища.

Прудивус замахнулся было на ту макитру дубинкой, но не ударил, ибо не настала, как видно, пора выпускать на волю изловленную чертями Смерть, и Климко, затевая что-то такое, чего и в борщ не кладут, надумал, верно, опять какую-нибудь несусветную пакость.

— Постой-ка, пане Степане, — молвил Клим озабоченно. — А сколько ж под макитрой смертей?

— Одна, конечно.

— А вас? Стецьков? Вас двое? Двое! — И он кивнул в сторону пана Кучи.

— Как это — двое?

— Так-таки — двое.

— Я ж вот тут перед тобой — один! Хлопов и хамов на базаре густо. А вельможный пан — один.

— А я? — не выдержав, вскинулся пан Куча-Стародупский. — Я разве не пан? — возмущенно повторил он свой дурацкий вопрос.

— Вот видишь! — захохотал Климко, тесня Стецька ближе к тому краю подмостков, где в толпе увяз обозный.

— Не пьян ли ты сегодня? — тихо спросил Данило Пришейкобылехвост и снова отступил на два-три шага, к самому краю, да и очутился почти рядом с паном Пампушкой, который за его круглой спиной торчал на березовом пеньке, не в силах сойти, столь тесно сгрудились там мирославцы.

Жуткая и настороженно кипящая тишина установилась на базаре, люди затаили дыхание. А потом снова грянул хохот.

Они были схожи, словно два близнеца, а то, что у Демида шеи почти не было, а у Стецька она была журавлиной и его подвижный лисий носик пылал меж бледными щеками, как у подлинного пана Кучи, — это подобие и отличие делали еще более смехотворной неожиданную пару, которая покамест еще и понятия не имела о взаимном убийственном сходстве, столь коварно подчеркнутом стараниями лукавого Климка-Прудивуса: пан Стецько выглядел точь-в-точь паном Кучей, только куда смешней его, а сам пан Куча был что две капли воды похож на пана Стецька, только казался более надменным, зазнавшимся, разбухшим на лучших харчах и перинах, с печатью власти на бледном и узком челе.

— Ты, я вижу, все-таки пьян сегодня, — пожав плечами, снова молвил Стецько.

— Почему это я пьян? Вас таки двое!

— Вот-вот! Двоится в глазах!

— Значит, я пьянехонький? — спросил Климко, и все захохотали.

— Как затычка от винной бочки!

— Я?! — веселился вместе со всеми Климко.

— Пьянее вина!

— Все тут пьяны, пожалуй, как я! — И Климко обратился к мирославцам: — Сколько Климков вы здесь видите?

— Одного! — загремело по всему майдану. — Одного!

— А Стецьков?

— Двух! — рявкнул майдан, изнемогая от хохота, смеясь до слез, до плача.

Не выдержал и Прудивус, и от его басистого хохота мирославцам делалось еще смешнее, а комедия катилась дальше, достигая все большего напряжения в толпе, большего давления бушующей крови в тысячах сердец, превращенных могучей силой искусства в одно сердце, что билось, грохотало громче и громче, ускоряя дыхание, зажигая очи, усиливая жажду жизни.

— Ну? — глумливо спросил Климко. — Когда мир говорит, что вас двое, то, значит, — двое. А? — И обратился к зрителям: — Не верит пан Стецько! — И Клим протянул руку к дядьке, который стоял близ подмостков, держа в руках только что купленного гусака: — Вот вы, дяденька, скажите: сколько Стецьков вы видите?

— Двоих, — ответил владелец гуся.

— Так ты, пан Стецько, уверяешь, что и у этого дяденьки в глазах двоится?

— Двоится.

— Что ж, по-твоему, этот дяденька может и гетманом стать?

— Кобыла думает хвостом, — пожал плечами Стецько. — Почему ж гетманом?

— Как — почему! В глазах у него двоится? Двоится. А крыльев у него, с гусаком вместе, аж два. А чтоб стать гетманом, как известно, хватит и одного крыла. Так или не так?

Смех снова прокатился по майдану. А Данило, сгоряча не ведая, к чему все это идет, уже изнемогал от неприятного предчувствия.

— И чего ты ко мне прилип, что к Гандзе Пилип? — спросил он, вспотев от тщетных попыток разгадать, куда клонит лукавый Климко. — Чего прилип?