Эрнест Медзаботт - Иезуит Страница 71

— Благодарю вас, — прошептал он, — но мой орден… наш устав…

Анна расхохоталась так чистосердечно и натурально, что рассеяла бы подозрения и самого Тиберия.

— Как! — воскликнула она шутливым тоном. — Вы воображаете, что я хочу отравить вас… Ну, так, чтобы окончательно рассеять ваши подозрения, посмотрите: это может успокоить вас.

Она весело схватила стакан и выпила из него добрую треть. Иезуиту невозможно было больше отказываться; к тому же он уверился, что не было никакой опасности. Он выпил вино, и, на его вкус, ничто в нем не оправдало его страха.

Когда Анна увидала, что стакан, поставленный иезуитом на стол, был пуст, когда она убедилась в том, что в нем не осталось ни капли вина, странное изменение последовало в лице и манерах девушки.

Лицо ее приняло серьезное выражение, на лбу появилась глубокая морщина и ужасная усмешка скользнула по ее губам.

— Преподобный отец, — сказала она таким пронзительным голосом, что это удивило и самого кардинала, — что, вы все того же мнения, как и вчера?

— Я не понимаю вас… герцогиня… — пролепетал иезуит, больше всего испуганный изменением, произошедшим в Анне.

— Вы сейчас меня поймете… Друг мой, — продолжала Борджиа, обращаясь к кардиналу, — этот господин, как ты уже знаешь, дал мне поручение отравить тебя…

— Я это знаю, — ответил Санта Северина тоном величайшего презрения и даже не глядя на испанца. — Что мне до того, что может сказать или сделать достопочтенный отец?..

Отец Еузебио встал.

— Герцогиня! — закричал он ужасным голосом. — Не забывайте, что играете со смертью, что… я не всегда буду в вашей власти…

Он не закончил: ужасное удушье сжало ему горло, железное кольцо неожиданно охватило его виски. Он почувствовал невыразимые страдания, тысяча раскаленных булавок обожгли его лицо и тело. Иезуит тотчас же понял ужасную истину; да и не трудно было догадаться.

Он попробовал поднять над девушкой угрожающий кулак, но упал на стул, бормоча жалобным голосом:

— Я отравлен…

— Вы правы, отец мой, — заметила с величайшем хладнокровием молодая девушка. — Я не хотела оставить этот свет, не отомстив в последний раз; я не хотела, чтобы подлый монах мог бы похвастаться после нашей смерти, что произнес над нами приговор и заставил нас умереть… потому что мы приговорили себя к смерти, преподобный отец…

Молния блеснула в глазах отца Еузебио, и умирающий иезуит нашел в себе силу, чтобы воскликнуть:

— Приговорили себя к смерти?..

— Да, именно, так, — сказала Анна; дивное спокойствие и нечеловеческое величие осветило ее чело.

— Я думаю, что невозможна жизнь под ударами иезуитского ордена; такая страшная ненависть рано или поздно должна была стоить нам жизни, мы оба пали бы в разное время и после тысячи терзаний; а потому я и решила сделать то, что я сделала, своими собственными руками; я налила яд себе и своему возлюбленному и мы скоро умрем… но после того, как насладимся твоими смертельными муками, подлый монах!

— Ты сделала это! — воскликнул Сайта Северина, бросаясь к ней.

Но ни в этом движении, ни в словах, ни в лице кардинала ничто не выражало ни малейшего неудовольствия. Напротив, одной мысли о той жертве, которую принесла ему Анна, было достаточно, чтобы забыть о той, какую она от него требовала. Разве умереть таким образом не стоило тысячи жизней?..

Анна, вставшая, чтобы бросить оскорбительные слова в лицо иезуиту, упала на стул. Ее прекрасное лицо начало изменяться под влиянием агонии последних минут; в глазах у нее потемнело.

— Поди сюда! — прошептала она, протягивая руки к своему возлюбленному. — Поди сюда!..

Санта Северина подбежал к ней, шатаясь, как пьяный, поднял на руки легкое тело девушки и с бесконечной нежностью опустил его на диван. Потом сел возле нее, но вскоре уронил голову на ее колени и закрыл глаза, скованный каким-то оцепенением, не лишенным некоторой приятности.

Тяжелое дыхание Анны и Санта Северина вскоре затихло, и стало ясно, что жизнь иссякла в этих телах. Тогда отец Еузебио, уже корчившийся в мучительных судорогах ужасной агонии (так как данное ему количество было гораздо больше, нежели количество, выпитое двумя любовниками), бледный, с глазами, налитыми кровью, со ртом, покрытым беловатой пеной, встал на ноги и сделал шаг к двери.

— Помогите!.. — прохрипел он угасающим голосом. — Помогите!..

Он не мог идти дальше и упал во весь рост на пол, у ног двух молодых и смелых существ, которых сам он толкнул в пропасть.

— Кольцо!.. — шептали его губы, — кольцо генерала!.. Я умру здесь, и оно попадет… Бог знает в чьи руки…

Приступ сильнейших страданий вырвал из его груди крик. Его широко раскрытые глаза с выражением ужасной муки остановились на его жертвах, сладко уснувших сном смерти, тогда как он, их могущественный палач, ползал у ног их в ужасных мучениях.

Вдруг страшное сомнение потрясло его душу, сомнение в том, был ли он прав, поступая таким образом, не превысил ли он свои права, не принял ли требование своего честолюбия за интересы веры и церкви?

— Боже мой! — прошептал он. — Если я ошибался!.. Если я просто убийца… Боже мой, подкрепи мою веру!.. И прости мне, Боже мой… Ах!..

И он испустил дух.

ВНЕ ГРОБА

В одно прекрасное зимнее утро мессир Каролюс ван Бурен, один из самых значительных негоциантов Амстердама, медленно и важно прохаживался по берегу канала, несущего на своих водах в столицу Голландии корабли и богатства всего света.

Хотя мессир Каролюс ван Бурен и обладал огромной торговой флотилией, рассеянной по всем четырем частям света, но в эту минуту он не ожидал ни одного из своих кораблей. Тем не менее, добрые обитатели фламандского города, все до единого знавшие его, нисколько не удивлялись, видя его прохаживающимся в этот час и в этом месте. Дело в том, что мессир ван Бурен был человеком необыкновенным. Если б он ограничился только тем, что был миллионером, то его не считали бы особенно важным лицом, так как в соединенных провинциях, несмотря на жестокую войну с Испанией, или, скорее, именно благодаря этой войне, миллионеры встречались чаще, нежели в какой-либо другой стране на свете, и состояния в тридцать, сорок, пятьдесят миллионов были там не редки. Но, кроме бочонков, наполненных золотом, Каролюс обладал еще одним важным достоинством. Достоинства этого тем сильнее добиваются и тем более завидуют, потому что оно дается не по приказу короля или министра, а по свободному выбору граждан.

Каролюс ван Бурен был эшевен доброго города Амстердама. Эшевены составляли совет, выбранный городом и управлявший им по своему усмотрению. Из среды этого совета избирался бургомистр. Значит, эшевен был человеком, могущим с минуты на минуту сделаться бургомистром Амстердама, облеченным властью, превышающей, по своему величию и блеску, власть парижских купцов и лондонского лорд-мэра.