Владимир Бутенко - Державы верные сыны Страница 8

И, в самом деле, хозяин рад был уважить знатного соседа! Стол накрыли по этой причине не в стряпчей комнате, а в горнице. На скатерти с алой каймой красовались широкогорлые бутыли с вином и горилкой, в деревянных тарелках золотилась вареная белужина, в кубышках – квас, на медной сковороде чернел курганчик жареной икры. А посередине стола, по давней традиции, стояла серебряная солоница, привезенная некогда из персидского похода отцом урядника.

И гости, и хозяева, тая свои мысли и выгоды, явились к застолью принаряженными. Устинья Филимоновна, урядничья женка, обновила зеленую поневу, надетую поверх розовой рубахи с расшитым воротом, а голову прибрала повойником, шапочкой из лебяжьего пуха и пестрым ширазским платком. Марфуша была в светленьком сарафане с узором по всему подолу, а русую косу убрала лентами и косниками из серебряных цепочек. Не девка – загляденье! В одном переусердствовала: туго завязала челоуч, налобную повязку, и брови сами собой подтянулись кверху, отчего смотреть вниз было затруднительно. Однако Никита, примостившийся за столом напротив, этого не примечал, поскольку свой взор вперил в тарелку с ухой и, наклонившись, частил деревянной ложкой. Войсковой старшина, видимо, с трудом влез в потертый синий кафтан, зато приколол на грудь медаль, а на правое запястье нацепил широкий золотой браслет, как принято у войсковой верхушки. И, неспешно подняв медную чарку, усмехнулся в поседевшую бороду:

– За славный нонешний денек! Тебе, Илья Денисович, удача, а мне – почесть. Сам войсковой атаман на провед приплывал. Совет держал… Да еще за весну раннюю! Как гутарят, купил март у матери-зимы шубу, да через три дня продал… За нас, добрых казаков!

– Спаси Христос! За ратников наших да гостей дорогих! – Поддержал хозяин, искоса следя за Данилой Петровичем и ожидая, пока тот первый хватит горилки.

Ни женщинам, ни парубку наливать в будние дни не принято. Немолодым казакам – позволительно, ежели до притча «слых» не дойдет. А дойти он никак не может, ибо за столом одна родня. Пока разная, а там, глядишь, – и «обчая».

Но не гладко идут смотрины! Излишне суетится хозяйка, безмолвно и печально клонит голову Марфуша. Обеим, как не скрывай, жених не по нраву. Илья Денисович, хоть и живо беседует с гостем, и поддакивает его хвалебным словам в адрес своей супружницы, состряпавшей такую «добрячую блюду», но нутром сразу учуял, что не мил дочке женишок.

– Через неделю только Алешка теплый, а погода, аки в Божий пасхальный праздничек, – нараспев тянула Устинья Филимоновна, подавая на стол блины с белужьей икрой. – И когда ж замиренье с турками выйдет, Данила Петрович? Не сказывал атаман?

– Об том деле никто знать не могет. Одна государыня да царедворцы резоны понимают. А доля казацкая – врага искоренять. По секрету открою: мало того, что турки на Кубань выступили, чтоб на наш Черкасск нашествовать, – по Яицкому и Волжскому казачеству бунт занялся. Нашенский казак Емелька Пугач объявился самозваным царем Петром. Города берет и палит, смертоубийства творит неподобные. Не иначе дьявол в него вселился. Всех дворян, каких пленяет, с детьми и барынями казнит, а именья разоряет!

– И откедова этот супостат взялся? – всплеснула руками хозяйка, хмуря свое моложавое круглое лицо. – Ажник страхом прошибает! Не анчихрист ли явился?

– He-ет! Я этого Емельяна по Семилетней войне знавал, – с ухмылкой возразил Гревцов. – Ухарь был и мошенник, каких свет не видывал. Ежель что плохо лежит, – бесперечь утащит. Из станицы Зимовейской он. Там и женка его, и хата… Чистый голодранец, а полез в цари! Атаман баил, генерал Бибиков скорочко разобьет злодея. Но и нам не сидеть сложа руки. Кружит Емелька по Волге, того и гляди, на Дон кинется!

– С двух сторон, стало быть, беда подкрадается? – догадался Илья Денисович. – Это мудреней, чем бывшего атамана нашего пленить да царевым слугам на суд передать.

– Степан Ефремов под себя дюже подгребал. Вот и пострадал! Вона, какой домище каменный возвел, – с железными дверьми и окнами-бойницами. А с каких благ? С нашенских войсковых! Казну на семью свою извел. Нонешний атаман – заступник Дону.

– Хоть бы сыночка нашего, Леонтия, домой возвернул, – откликнулась Устинья Филимоновна, подходя к окну, озаренному заходящим солнцем. – Вот славно! Никак вода на сбытие пошла. Плетень открылся и лестница…

Марфуша, с трудом сдерживающая зевки, с поклоном встала, подпорхнула к матери. И удивленно расширила глаза, – правда, скатывалась полая донская водица, уходила к низовьям.

– Я не зря Никитушку привел, – в очередной раз поставив опустошенную чарку на стол, признался войсковой старшина. – У меня сын, у тебя – дочка. Пара подходящая… Никит, нравится тебе Марфа? Не стесняйся, гутарь. Всем ответствуй!

Парень, низколобый, как полымем охваченный курчавенью русых волос, осклабился.

– Дюже нравится.

Данила Петрович в упор уставился на отца невесты.

Оба были изрядно пьяны. Урядник, наконец, смекнул, что избежать прямого ответа никак не удастся. Зыркнув на дочь, пробасил:

– А ты, Марфуша?

Лицо девушки зарделось. Она потупила взор и промолвила:

– Мне и дома хорошо, батюшка!

Как ни был хмелен Илья Денисович, а углядел сверкнувшие в глазах дочери слезинки. Самолюбие взыграло: родного дитя в неволю отдавать? Вновь повернувшись к гостю, он заключил:

– Ты, сосед дорогой, знаешь, что я тебя дюже уважаю. И в чине ты мне не ровня! Но про свадьбу, мил-человек, решать станем по осени. И пост зараз, и пахота опосля подойдет, и сенокос…

– До Покрова цыган сто кобыл засекает! В мясоед этот давай свадьбу обтяпаем. Как мы с тобой порешим, так и будет! Я лично потрачусь! Сын у меня один… Ты же воевал, знаешь. Надо всё в пору: пересидишь, сам под шермицию[13] угодишь.

Но урядник, невзирая на то, что сосед величина войсковая, еще непримиримей рявкнул:

– Не неволь, Данила Петрович!

С великой обидой ушел седочубый Гревцов, с понурым видом – сын. Илья Денисович проводил их до мостков, проследил: благополучно ли доберутся до своего куреня. И, снова усевшись на галдареи, развязал кисет и вложил в ноздри по щепотке крепкого турецкого табака, присланного с оказией сыном еще в Рождественский пост.

Тихо было вокруг, лишь на дальних раскатах-бастионах брехали собаки, раздавались голоса, долетали обрывки песен. Синели неоглядные сумерки. Водная гладь уходила по донскому руслу неведомо куда, смыкаясь с небом. И в этой удивительной слитности терялось ощущение определенности, казалось, что ушли из-под ног доски, и он невесомо парит в похолодевшем вечернем воздухе. От этого стало весело и вольно. И забылось про всё на свете, – глядел урядник, как зажигаются над Черкасским городком звезды и отражаются в донской воде, в иссиня-темном зеркале. Считал их, пока не сбился, – и завел вполголоса песню про любушку-голубушку да про горькую чужбину и одинокого казака, – своего сына, Леонтия Ремезова…