Максим Войлошников - Чернокнижник Страница 8

— Да, несколько интересных пассажей я нашел в «Essentia tenebrarum». Смотри, здесь Бруно пишет, — Вольф взял со стола лист бумаги, на который перенес, вероятно, некоторые абзацы из рукописи ноланца, — «Этих людей еще называют Сынами Тьмы. Их порождают холод и тьма Севера, и короли Викингов боялись их, как о том пишут летописи Англичан. Обычно они имеют светлые волосы и светлые глаза, как и многие северяне. Хроники смутно указывают на характер их способностей, но они значительны. Правители Европы порой искали их помощи против Норманнов, бича Божьего. Но не всегда могли найти их, особенно если предшествующие десятилетия были теплыми. Говорят, Сыны Тьмы — одни из тех, кто двигает наш мир».

— Интересно, — задумчиво промолвил Лодья.

Меж тем Вольф продолжал, и, судя по всему, это были уже его собственные заключения:

— Благодаря Галилео Галилею появились телескоп и термоскоп, из последнего возник термометр. Мы смогли одновременно фиксировать изменения, происходящие в небе, и те, что имеют место на земле. Солнце — вот самая могущественная сила в нашей системе. Когда на его огненном диске являются пятна, оно греет землю жарче. И наоборот. Только недавно, может быть, десятка два лет назад, закончилась эпоха, длившаяся шесть десятилетий, в которую солнечный диск был девственно-чист, а землю сковывала стужа. Эта эпоха холода и тьмы достигла максимума незадолго перед своим окончанием, лет тридцать тому назад. И если искать время, наилучшее, с моей точки зрения, для рождения Сына Тьмы, то именно тогда… Но существуют ли они, эти Сыны Тьмы, и если да, то в чем их суть? — вот как я могу сформулировать свой вопрос!

Вольф отложил в сторону исписанный лист. Лодья о чем-то задумался. Потом он поднялся и стал прощаться. Уже у двери Вольф сказал ему:

— Послушай, Габриель! С твоими дарованиями ты мог бы найти себе место у значительного европейского государя, особенно если он молод и у него существуют различные виды на будущее… В то время как в России твоя судьба слишком зависит от чужой прихоти, а почва для науки слишком камениста и неудобрена… Ведь ваша академия — это всего лишь прививка плодового черенка к могучему дикому дубу.

— Благодарю, герр Вольф, я понял, о чем вы, — кивнул Лодья. — Во многом вы правы. Но пока, во всяком случае, я хочу следовать духу нашей национальной поговорки: «Где родился, там и пригодился». Именно я могу быть одним из тех, кто вспашет и удобрит русскую целину для развития отечественной науки…

Глава 8. Молодая семья

Лодья, выйдя от Вольфа, не сразу направился в свой дом. Он завернул в переулок и постучал в другое бюргерское жилище, украшенное вывеской сапожника. Открыла косматая бабища — сожительница домохозяина.

— А-а, господин студент! — сразу расплылась она в добродушной ухмылке. — Ваш блюститель нынче отсыпается. Хорошая у него жизнь, вам скажу! С утра принял и весь день свободен!

— Я все-таки пройду к нему. Я нынче по делам учебы уезжаю в Саксонию, следует его предупредить.

Он прошел в небольшую комнату в задней части дома. Когда русский студент открыл дверь, в нос ему шибанул крепчайший запах сивухи. Распластавшись на низкой кровати, храпел небольшого роста человек с монголоидными чертами лица. Как сказали бы немцы — «русский казак». На самом деле, Семен Мишарин, как говорила об этом его фамилия, происходил из небольшой народности мишарей, отатаренных угров из приокских и башкирских земель, ценимых в России за преданность царям. В чем немцы отчасти были правы — мишари давно стали военным сословием, в правах приравненным к казакам.

На столе, рядом с пустым винным штофом, лежали покрытый каракулями лист бумаги и перо с отгрызенным концом. Заглянув в бумагу, Гавриил понял, что это «отписка» академическому начальству в Санкт-Петербург. В ней, скупо похвалив прилежание русского товарища Лодьи в учебе в Марбурге, студенческий «дядька» расписывал «художества» самого этого великовозрастного оболтуса.

«Аз, раб Божий Семка, пишу вам о безобразиях, чинимых надзираемым Лодьей». Далее сообщал он, что вместо того, чтобы дни и ночи проводить в университетских лабораториях и библиотеке, оный Гавриил в основном обретался в кабаках, неоднократно дрался с пьяными обывателями, солдатами и полицией, но сам никогда не был бит, а всегда выходил победителем. Нередко отлучался он в и столицу ландграфства, город Дармштадт, для совершения разных бесчинств. Там, как поговаривают, русский студент завел знакомства не по чину и частенько пропадал на охоте в обществе сына дармштадтского ландграфа, Людвига, завзятого Нимрода, который был в восторге от охотничьих талантов молодого богатыря. Когда же надзиратель, дабы дать наставления, являлся в университетскую лабораторию, где изредка бывал Лодья, тот неизменно злокозненно проводил какие-то химические опыты, производящие чрезвычайно вонючий белый дым, от которого Мишарину приходилось поспешно спасаться бегством, вместо того, чтобы давать соответствующее внушение поднадзорному. Словом, картина вырисовывалась далеко не благостная. Высказывалось мнение, что Лодья к ученому делу не пригоден, но можно за знание языков определить его толмачом в Иностранную коллегию.

Едкая усмешка мелькнула на лице Гавриила, он проворно окунул перо в чернильницу и дополнил донос, легко подделавшись под почерк Мишарина: «Се аз дурак Семка спъяну выдумал, а вы дураки всему поверите». И подписался: «Злой татарин, С. Мишарин». Он глянул на пьяного и, не будя его, вышел вон. Проспавшийся блюститель либо долго будет гадать, что заставило его написать последние строки, либо, если, не глядя, запечатает свою писанину, неминуемо приведет в оторопь своего санкт-петербургского корреспондента.

Теперь только вернулся он в свой дом. Его Катя снова бросилась ему на грудь, роняя бессвязные немецкие слова, перемежаемые редкими русскими. Она искренне любила этого славянского богатыря, сочетавшего в себе дикарскую необузданность нрава и необычный ум и так глубоко и естественно усвоившего ее родные германские обычаи.

Кати принялась хлопотать с обедом. Вскоре за столом сидели четверо: молодой русский, его юная жена, ее отец — седоусый немецкий бюргер, род которого с XVI века обитал в Марбурге, чем он весьма гордился, и его печальная супруга. Герр Шмидт не был недоволен выбором дочери. Конечно, русский студиозус был не вовсе юн, но это значит, что он крепко станет на ноги. Разумеется, он находил нынешние высокие знакомства Габриеля претенциозными и не слишком перспективными, потому что в Германии простолюдин никогда не станет другом знатной особе. Но он, как ему казалось, по достоинству оценивал ум русского: немного времени пройдет, как тот достигнет вершин на избранной стезе — а господа профессоры на равных могут быть с каким-нибудь фрайхерром[6]. Лодья же, по его мнению, по своим талантам мог сделаться и академиком, да и не простым, а главным: председатель же академии — особа, близкая к венценосцу… Правда, простоватый бюргер того не принимал в расчет, что в России именно такую особу и назначают заведовать Академией наук, а не наоборот.