Евнухи в Византии - Шон Тафер Страница 8

Типы подходов

Отношение историков Нового времени к евнухам можно охарактеризовать как отвращение и враждебность. Прекрасно иллюстрирует это Эдвард Гиббон в своей книге «История упадка и разрушения Римской империи». Описывая образ позднеантичного императора Констанция II (337–361) и его правление, Гиббон начинает с атаки на евнухов:

Разделенные провинции империи были снова объединены благодаря победе Констанция. Но поскольку этот слабый принцепс был лишен личных достоинств, будь то в мирное или военное время, поскольку он боялся своих полководцев и не доверял своим министрам, то триумф его оружия послужил лишь установлению правления евнухов над римским миром. Эти несчастные существа, древнее порождение восточной ревности и деспотизма, были занесены в Грецию и Рим вместе с заразой азиатской роскоши. Их продвижение было быстрым, и евнухи, которые во времена Августа вызывали отвращение как чудовищная свита египетской царицы, постепенно были допущены в семьи матрон, сенаторов и самих императоров. Сдерживаемые строгими эдиктами Домициана и Нервы, лелеемые гордостью Диоклетиана, низведенные до скромного положения благоразумием Константина, они размножились во дворцах его выродившихся сыновей и незаметно оказались известны и, наконец, стали руководить тайными советами Констанция. То отвращение и презрение, с которыми человечество столь единодушно относится к этим несовершенным существам, по-видимому, ухудшили их характер и сделали их почти такими же неспособными, какими их и считали, к проявлению любых благородных чувств или к совершению любых достойных действий. Но евнухи были опытны в искусстве лести и интриг, и они попеременно управляли умом Констанция: его страхами, его леностью и его тщеславием. Наблюдая в их обманчивом зеркале полную видимость общественного процветания, он бездумно позволил им перехватывать жалобы пострадавших провинций, накапливать огромные сокровища за счет продажи приговоров и почестей, позорить самые важные должности, продвигая тех, кто взял в свои руки тираническую власть, и удовлетворять их негодование против тех немногих независимых умов, которые высокомерно отказались просить защиты у рабов[97].

Это мнение – отголосок суждений римских авторов, особенно историка Аммиана Марцеллина[98], и совершенно ясно, что Гиббон не пытался выйти за рамки предрассудков своих первоисточников. По сути, Гиббон согласился с их враждебным взглядом на евнухов. Такая реакция была в действительности заложена еще древними греками, создававшими свой образ Персии в частности и Востока в целом. Эдит Холл описала это так:

Евнухи приводили в ужас и завораживали фаллоцентричных эллинов ‹…› особенно тех, кто прославился, достигнув высоких постов при дворе. Придворные евнухи в воображении греков воплощают в себе систематическую феминизацию Азии: эмоциональные, коварные, раболепные, роскошные и лишенные мужественности, они воплощают разом все нити в канве их ориенталистского дискурса[99].

Этот «ориенталистский дискурс», включающий в себя фигуру евнуха, сохранился и в наше время. Тут легко приходят на память изображения османского двора в западной литературе и искусстве[100]. Тот факт, что евнухи дожили до современности в качестве придворных в Османской и Китайской империях, а также в качестве певцов и сектантов, вероятно, повлиял и на суждения современных историков о евнухах прошлого. Безусловно, всякой объективности лишено обсуждение евнухов Пензером в его исследовании османского гарема, написанном в 1936 году[101]. Отмечая малочисленность евнухов в Турции в тот момент, когда он проводил свои исследования (он смог встретиться только с «двумя или, возможно, тремя из этих странных существ»), Пензер заявляет, что «они были необходимым злом там, где господствовали деспотизм и многоженство, но теперь они ушли в прошлое – и уже вернулись в наше воображение на страницах „Тысячи и одной ночи“, которым, кажется, по праву и принадлежат»[102]. В рамках своего описания евнухов он дает обзор их истории. Он утверждает, что «как правило, власть евнухов не принесла с собой ничего, кроме жестокости, интриг, коррупции и бедствий», и, цитируя тот самый вышеприведенный отрывок из Гиббона о власти евнухов при Констанции II, с некоторым облегчением отмечает далее, что «были те, кто не боялся атаковать эту раковую опухоль, которая разлагала самое сердце Империи»[103]. Пензер также добавляет, хотя и неохотно, обсуждение «физического и психического состояния евнухов», чтобы объяснить устройство гарема и объяснить «его постепенные разложение и упадок, в значительной степени вызванные внедрением и усилением влияния этого непродуктивного, бесплодного, неестественного и совершенно нездорового члена общества – евнуха»[104].

Важно понимать, однако, что враждебность к евнухам обусловлена не только вечным ориентализмом. Например, в своей работе о китайских евнухах Цай отметил, что современные историки Китая полагаются на рассказы ученых-конфуцианцев, которые враждебно относились к придворным евнухам, хотя те были в основном китайцами[105]. Он отмечает, что именно западные ученые смогли подвергнуть сомнению традиционные нарративы и попытались «дать евнухам более сбалансированную оценку»[106]. Тут возникает соблазн понять враждебность по отношению к евнухам и как реакцию некастрированных мужчин на тот факт, что оскопленные мужчины приобретают влияние и власть, или, еще проще, как чувства неспокойных некастрированных мужчин, сталкивающихся с фигурой евнуха. Кое-что из этого беспокойства всё еще проглядывает и сегодня в шутливых или чувствительных реакциях на идею кастрации[107]. Складывается четкое впечатление: мужчины чувствуют, что их мужественности угрожает гендерная двусмысленность евнуха. В случае с хиджрами это, очевидно, еще усиливается из-за принятия ими женских черт. Издевательский репортаж журналиста «Индепендент» о хиджрах демонстрирует устойчивость негативной реакции на евнухов[108]. В статье прослеживается явная ориенталистская направленность, равно как и озабоченность гендерной идентичностью. Тот дискомфорт, что вызывают евнухи, может привести не только к открытой враждебности, но и к нежеланию заниматься этим вопросом, каким бы важным он ни был в историческом плане. Когда Пензер опубликовал свой обзор истории евнухов, он был поражен отсутствием работы, посвященной теме его исследования, и отметил, что труд о них Шарля Ансийона в XVIII веке был выпущен под псевдонимом (д’Ойинкан) и также анонимно переведен на английский (Робертом Самбером)[109]. Его вывод состоит в том, что люди действительно не желали заниматься столь неприятной темой, а если и желали, то не хотели афишировать этот факт[110]. Хотя в последние годы наблюдается растущий интерес к евнухам, стремление избегать этой темы всё еще заметно. Несмотря на признанную важность феномена придворных евнухов в позднеантичный период, два современных «путеводителя» по поздней античности вообще их не касаются[111].

Другим ответом может быть попытка исключить евнухов из истории. Пример этого – обращение историка Тарна с евнухом Багоем[112]. Багой фигурирует в некоторых источниках о жизни Александра Македонского, в первую очередь в истории Квинта Курция Руфа