Король на краю света - Артур Филлипс Страница 8

вещей. Каждый человек моего возраста трижды столкнулся с тем, как привычная жизнь перевернулась с ног на голову, и, придя в отчаяние от невозможности отыскать правильный способ верить, некоторые выбрали не верить ни во что. Однако это не уберегло их от пламени и топора, коим орудовали сперва католики, потом протестанты, и так далее, и тому подобное. Пока наша мудрая королева, в чьей душе обитает божественная искра любви, не поняла, что нам вовсе не следует заглядывать в сердца другим людям. Нам надлежит — я верю, что она это знает, хотя иногда забывает в те периоды, когда католики грозят трону, — научиться быть равнодушными к ошибкам остальных, даже к их проклятиям. Ибо то, что мы, с присущей нам слабостью, уверенно считаем чужими ошибками… следует признать, что это могут быть вовсе не ошибки, а подобное рассуждение подтолкнет нас к выводу, что заблуждаемся как раз мы сами. Я убежден, она это понимает. Отсюда вывод: давайте по воскресеньям все будем вести себя одинаково, как хорошие англичане, и никаких больше пересудов. Возможно, люди могли бы привыкнуть к существованию, осененному сомнениями. Я считаю, толика сомнений — необходимый элемент для жизни.

Пораженный словами Ди, Эззедин молчал и слушал, пока философ не закончил, и молчание не сделалось оскорбительным. Наконец он позволил себе заговорить, но нервничал из-за того, что ему придется сообщить бин Ибрагиму, и боялся, что кто-нибудь другой мог бы рассказать (хотя свидетелей у разговора не было) о самом Эззедине, и поэтому осторожничал со словами, будучи не совсем честным.

— Есть ли предел допустимой ошибки в мыслях других людей? Вы бы полюбили своего соседа-англичанина, будь он магометанином?

— Я люблю своего дорогого друга из страны турок и не ощущаю стремления в чем-то его исправлять.

Эззедин ничего не мог с собой поделать: он восхищался этим смирением, этой открытой душой.

— А если бы сосед, как поэт-гость в вашем доме недавним вечером, вообще не верил ни в какого бога, ни под каким именем — ни моим, ни вашим?

При этих словах Ди рассмеялся, и Эззедин вздрогнул — вдруг кто-то услышит?

— Не надо слишком серьезно относиться к гримасам проказника. А вы знаете, что во Франции есть английские католики, которые изучают насилие и намереваются проникнуть в Англию, чтобы творить зло? Они прекрасно знают, что их поймают, будут пытать и убьют, и они жаждут этого! Они называют себя мучениками! От этого болит душа. И мне стыдно за нас перед магометанином, как за католиков, так и за протестантов.

Все это Эззедин попытался запомнить слово в слово. Он записал разговор после того, как они с Ди обнялись на прощание (и запланировали надрезать друг другу руки и вместе нанести пасту), хотя сперва зарисовал и описал листья и корни, про которые ему рассказал друг.

Он записал слова Ди, чтобы точно ничего не забыть. Таков был его долг.

Он записал слова Ди, чтобы когда-нибудь показать сыну, как возрастает мудрость. Это он собирался сделать не только из чувства долга, но и с радостью.

Он записал слова Ди, потому что мысли доктора доставляли Эззедину удовольствие. Вернувшись домой в Константинополь, он с наслаждением вспоминал бы на досуге речи друга. Возможно, они продолжат доброжелательную научную переписку. Возможно, он мог бы послать лекарства обратно в Англию.

Но сначала долг требовал обо всем доложить бин Ибрагиму: он, конечно, так и поступит. А может, сообщит лишь о том, что разговор касался натурфилософии, медицины, ботаники. Он не хотел даже намеком продемонстрировать, как доктор Ди высказался по поводу слабости христиан, тем самым становясь потенциальным тайным слугой бин Ибрагима.

Выйдя из леса в открытый парк, где все еще охотились Эссекс и бин Ибрагим, Ди и Эззедин прошли мимо трех придворных дам. Когда женщины повернули головы и мило улыбнулись одними губами, Эззедин последовал примеру Ди: поклонился, одновременно поворачиваясь, и попятился.

— Вон та дама — камеристка. Она одевает королеву, помогает ей принимать ванну, очищает во всех смыслах. У вашего султана и султанши есть такие слуги?

Эззедин чувствовал, что было бы жестоко говорить правду: на любого английского пажа, служанку или красавицу, вроде этой женщины, на каждого воина, музыканта или повара у султана в Блистательной Порте имелась дюжина. Некоторые получали жалованье, некоторые были рабами, некоторые служили по любви. Султан жил среди толпы тех, кто жаждал прикоснуться к волосам владыки, подкрасить лицо, почистить зубы, вытереть нечистоты. Английский двор не мог превзойти султанский в богатстве — не считая зеленой травы, которую Эззедину нравилось ласкать, опускаясь на колени.

— Потому что, — продолжил Ди, — я случайно узнал, что она спрашивала о вас. Вы привлекли внимание великой красавицы, мой друг, своими экзотическими обычаями и магометанской мудростью. И, подозреваю, рыжей бородой.

Эззедин не сразу понял намек.

— Я польщен, — просто сказал он, хотя и не был в этом смысле полным профаном.

В Константинополе какая-нибудь придворная дама вполне могла возжелать мужчину, который не приходился ей мужем. Результатом могли стать отрубленные головы или просто яд, подсыпанный в кубки, и поэтому противозаконные желания сдерживались без особых трудностей. Конечно, чем большей милостью султана пользовался человек, тем больше свободы ему предоставлялось, и, как один из султанских врачей, Эззедин — как ему казалось — мог делать в Блистательной Порте практически все, что душе угодно. Он знал некоторых людей, действовавших сообразно желаниям и свободе, которую давало положение. И все же сам не испытывал никаких желаний, кроме тех, чьим объектом была жена. Ему никогда не приходило в голову, что это необычно. Он также не замечал, какие аппетиты она пробуждала в других мужчинах.

Два врача обошли опушку и оказались на уединенной зеленой лужайке, похожей на бухту, с трех сторон окруженную деревьями, чьи ветви отбрасывали на траву узор теней. Три акробата — тощий мужчина удивительно высокого роста, мальчик и еще один человек, пол которого Эззедин не смог определить, — ожидали проходящих зрителей и теперь, при виде двух беседующих докторов, поспешили начать представление.

— Алле-оп!

Таинственный третий взобрался мужчине на плечи и принялся жонглировать тремя мячиками. Мальчик бегал кругами, притворился, что падает, затем подпрыгнул и вскарабкался наверх, не останавливаясь, пока не оказался на плечах второго циркача. Устроившись на этом насесте, высоко над докторами, он вытащил из кармана четыре мячика и тоже принялся ими жонглировать. Над существующим кольцом из мячиков возникло еще одно, побольше.

— Я могу забросить эти мячи в небеса! — кричал мальчик, швыряя их все выше и выше, рисуя пересекающиеся дуги и орбиты, гармонические круги. Два доктора откинулись назад,